– До чего же прекрасный город, – говорит дон Эрмохенес: держа шляпу в руке, он поправляет плащ. – Даже уезжать жалко!
Они только что вышли из ресторана, где в обществе аббата Брингаса отпраздновали свой последний вечер в Париже. Все уже готово, чтобы выехать завтра с первыми лучами солнца: двадцать восемь увесистых томов «Энциклопедии», увязанные в семь тюков, заботливо упакованы в солому, картон и вощеную ткань. Их погрузят на крышу берлинки. Возница Самарра также готов к отъезду, и лошади стоят в стойле наготове. Дон Эрмохенес и дон Педро решили попрощаться с аббатом Брингасом со всеми почестями, отблагодарив его за помощь наилучшим образом: памятным ужином в трактире на левом берегу. Трактир «Корти», выбранный самим Брингасом, известен своими морскими деликатесами, и на стол подали устриц из Бретани и рыбу из Нормандии, а также камбалу, вызвавшую у аббата слезы благодарности, появлению которых способствовали также бутылки «Шамбертена» и «Сен-Жоржа», которые они регулярно опустошали в продолжение всего вечера. В итоге дон Эрмохенес выпил немного больше, чем обычно, а смуглый оттенок лица адмирала стал чуточку темнее.
– Великолепный ужин, – замечает Брингас, совершенно счастливый, вальяжно посасывая сигару, тлеющую между его пальцев.
– Вы этого заслужили, – отзывается дон Эрмохенес. – Вы были верным товарищем!
– Я был всего лишь тем, кем должно… К тому же двести ливров на дороге не валяются.
Все трое останавливаются у парапета пристани, вдыхая свежий сырой воздух. Небо над их головами становится все более чистым, высыпают звезды. По старой профессиональной привычке адмирал поднимает глаза и отмечает, что Орион уже низко, вот-вот исчезнет, зато сверкающий Сириус хорошо виден на темном небосклоне.
– Хорошая примета, – говорит Брингас, запрокинув голову и тоже глядя на небо. – Во сколько вы собираетесь выезжать?
– В десять утра.
– Я буду по вас скучать.
После этих слов они молча рассматривают реку и далекие огни. Аббат со вздохом бросает докуренную сигару в воду.
– Однажды этот город станет другим, – задумчиво произносит он.
– Мне он нравится таким, как есть, – мечтательно отзывается дон Эрмохенес.
Брингас переводит на него взгляд. Над узким пальто с поднятым воротом далекий свет фонаря высвечивает лицо аббата, бледное среди окружающих его теней, подчеркивая худобу и изможденность, особенно заметные в сочетании с заношенным свалявшимся париком. В беспокойных глазах отражается этот далекий желтоватый свет.
– Вы живете здесь уже много дней, и все это время я был для вас своего рода Вергилием… Неужели вы в самом деле не замечаете того, что таится за всем этим? Неужели я был так неуклюж, что за фасадом этого Парижа, который вам так полюбился, не сумел обозначить зловещую силу, пробуждающуюся день ото дня, силу, которая в один прекрасный день сотрет в порошок эту обманчивую безмятежность? Выходит, мало было моих рассуждений и доводов, чтобы убедить вас в том, что и этот город, и мир, который он собой представляет, приговорены к смерти?
Повисает напряженная тишина. Повернувшись к Брингасу, адмирал терпеливо ждет, чтобы тот продолжил свою речь; дон Эрмохенес, застигнутый врасплох, растерянно кивает. Библиотекарь никак не ожидал, что безобидный разговор устремится в столь неожиданное русло.
– Целебный яд, – напирает Брингас, – спасительная отрава, которая прикончит этот мир лжи и несправедливости, эту ветхую театральную декорацию, завтра отправится с вами в путь. И я горжусь, что был причастен к этому… Вообразить нельзя более благородной задачи, нежели доставить «Энциклопедию», а точнее, то, что она собой представляет, в самое сердце темной и дикой Испании, отправившей меня в изгнание.
Дон Эрмохенес немного успокаивается.
– Вы, сеньор аббат, человек редкого благородства…
Брингас ударяет ладонью по каменному парапету:
– Дьявол! Не произносите в моем присутствии это слово, отравленное теми, кто использует его как титул.
– В таком случае редкой чистоты чувств, – поправляет сам себя библиотекарь.
– Тоже не годится.
– Ладно, тогда так: ваша любовь к человечеству…
Брингас воздевает руки, подобно пастырю на паперти, словно призывает в свидетели саму Сену.
– Я был уверен, что все эти дни изъяснялся доходчиво. Мной движет вовсе не любовь к человечеству, а презрение!
– Уверен, вы преувеличиваете, – вздрагивает дон Эрмохенес. – Вы…
– Ничего я не преувеличиваю! Человеческое существо – тупая тварь, и к действию понуждают ее не благие помыслы, а исключительно чей-то хлыст. Чтобы воспитать нового человека, который превратит мир в гармоничное и приемлемое для жизни место, необходим промежуточный, переходный этап, когда рыцари высоких идей и решительных мер, подобные мне, заставят мир увидеть то, что видеть он категорически отказывается.
– Для этого существуют школы, дорогой аббат, – любезно прерывает его адмирал. – Я имею в виду воспитание нового человека.
– Школы не помогут, если прежде них не возведут эшафоты.
Дон Эрмохенес мгновенно выходит из себя.
– Бог с вами, что вы такое говорите!
Его слова вызывают у Брингаса приступ гомерического хохота.
– Вот уж кто не имеет к этому никакого отношения, если он вообще имеет отношение хоть к чему-то! Вы апеллируете к Богу, чьи министры до сих пор не признают прививок против оспы, потому что это противоречит Божьему замыслу! Они норовят вмешаться даже в это!
– Давайте оставим в покое Бога и его министров.
– О, именно этого я и хотел бы. Потому что менять знаки времени – дело не Бога, а человека. Именно за этим вы прибыли в Париж, и с этим же связана ваша бесценная поклажа, которую вы увезете с собой в Испанию. Ох уж эта Испания… Ей потребны лишь хлебная корка да коррида. Она ненавидит все новое и терпеть не может, когда тревожат ее праздность, лень и нелюбовь ко всякому труду.
– Наше путешествие в Париж доказывает, что не все так плохо, – возражает дон Эрмохенес.
– Нескольких книг недостаточно, чтобы пробудить нашу несчастную родину, сеньоры. Требуется нечто большее. Хорошая встряска, которая пробудит от летаргического сна этот жалкий народ, достойный сострадания, которому Европа ничем не обязана за истекший век. Такой же никчемный для мира, как и для себя самого.
– Снова вы про вашу революцию, – вздыхает библиотекарь.
– Естественно. А про что еще? Здесь необходимо тотальное потрясение, чудовищный шок, революция, которая потрясет основы мира. Безнадежная испанская глухота не из тех недугов, которые излечиваются цивилизованным способом. Нужен огонь, чтобы прижечь гангрену, разлагающую ее заживо!
– Значит, вы считаете, что нашу родину спасут эшафоты?
– А как иначе? Что еще может изменить страну, где при получении профессии лекарь или хирург клянутся в том, что обязуются защищать непорочное зачатие Девы Марии?