Девочка моя, послушай старуху, которая пережила три поколения и хорошо разбирается и в мужчинах, и в женщинах. Брак не имеет ничего общего с любовью. Люди женятся, чтобы основать семью, а семью образуют, чтобы организовать общество. Без брака оно обойтись не может. Если общество — цепь, то каждая семья — одно из ее звеньев. Звенья должны быть крепко спаянными, для этого всегда подбирают сходные металлы. <…> Женятся только раз, девочка, потому что этого требует мир, а любить можно двадцать раз в жизни — такими создала нас природа. Видишь ли, брак — это закон, а любовь — инстинкт, и он толкает нас то влево, то вправо. Для борьбы с инстинктами создали законы, это было необходимо, но инстинкты всегда сильнее, и не стоит слишком упорно им сопротивляться, ведь инстинкты от Бога, а законы всего лишь от людей.
Напуганная этими рассуждениями внучка восклицает: «Что вы, бабушка, любить можно только один раз <…>, брак — это святое». В ответ старушка противопоставляет учтивость старой аристократии романтическим бредням нынешнего века, который подавил все радости бытия:
Вы верите в равенство и вечную страсть. Люди насочиняли стихов о том, что от любви якобы умирают. В мои времена слагали стихи, которые учили мужчин любить всех женщин. А мы, женщины <…>, если сердцем овладевал новый каприз, поскорее отделывались от прежнего любовника.
Сила этой новеллы Ги де Мопассана [33] в том, что здесь эпохи перемешаны, как в калейдоскопе. Для современного читателя ретроградка — вовсе не бабушка, как можно было подумать: беспутная старушка свободнее в своих рассуждениях, чем юная внучка, закованная в броню несокрушимого идеализма. Мы хотим попытаться примирить обе точки зрения. Так же, как эта девушка, мы верим в брак по любви; так же, как старая дама, мы боготворим порыв, не ценя длительности чувства, мы знаем, что любить можно много раз в жизни. Мы колеблемся между двумя концепциями супружеского счастья: первая ищет его основу в душевном покое, вторая — в пылкой страсти. Современный союз двоих стал для самого себя главной заботой, единственной болью, любимым детищем. В этом его красота и его трагедия.
Брак в той канонической форме, какую он принял на Западе, родился в атмосфере подозрений и протестов; одни видели в нем поощрение похоти, другим его рамки казались чересчур тесными. Апостол Павел трактовал союз двух полов как крайнее средство за неимением лучшего, и этим уже все сказано.
«А о чем вы писали ко мне, то хорошо человеку не касаться женщины. Но, во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа. <…> Впрочем, это сказано мною как позволение, а не как повеление. <…> Ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (1 Послание к коринфянам 7, 1–9).
Для святого Иеронима (IV век) «ничего нет постыднее, чем любить супругу, как любовницу». Всякий муж, слишком влюбленный в свою половину и имеющий с ней сношения, когда она «нечиста» или беременна, прелюбодействует. Дело размножения требует передышек, подобно пашне, отдыхающей под паром [34] . Святой Иоанн Златоуст видит смысл брака не столько в рождении потомства, сколько в том, чтобы ограничивать вожделение, воздерживаясь от двусмысленных прикосновений [35] .
Параллельная традиция, идущая от провансальских трубадуров к феминистам и утопистам XIX века, отвергнет институт брака во имя равенства и страсти. Супружество, с этой точки зрения, соединяет в себе неприглядность торговой сделки и угнетение женщины. Союз, заключаемый против ее воли, связывающий ее с незнакомцем, которого она не любит, при благословении священников и моралистов, означает низведение человека до положения товара; по словам Жорж Санд, это «один из самых варварских институтов, придуманных обществом». В романах Бальзака множество подобных омерзительных сделок, когда хрупких барышень продают гнусным старикам, — общепринятых соглашений, которые оборачиваются пожизненным приговором [36] . Борьба за брак по любви порождена протестом против этой «законной проституции» (Стендаль), предающей поруганию половину рода человеческого. Лишь в конце XIX века назревшая необходимость союза, основанного на взаимном согласии и уважении, будет наконец осознана властями.
Аристократу старорежимной Франции показалось бы чрезвычайно смешным открыто проявлять любовь к собственной жене. Если он и испытывал к ней страсть, признаться в этом можно было только при смерти, подобно супругу принцессы Клевской [37] . Супружеская нежность, вероятно, могла возникнуть после свадьбы, и это уравновешенное чувство крепло со временем. «Хороший брак, если таковой возможен, отвергает общество любви и служение ей», — заключает Монтень. Напротив, современная семья, которая формируется между XVII и XIX столетиями, как мы уже видели, основана на возрастающей привязанности супругов к детям. Модель, созданная достигшей расцвета буржуазией, превращает семейный очаг в маленькое сентиментальное сообщество, изолированное от остального социума. Начиная с века Людовика XIV «жеманницы» мечтают о браке как торжестве Венеры и Купидона, где, вместе с тем, женщина была бы освобождена от тягот следующих одна за другой беременностей. Эта утопия постепенно проложит себе путь во Франции и в Европе: 20 сентября 1792 года учрежден гражданский брак, дополненный правом на развод, тем самым Церковь лишается многовековой власти над этим институтом. Конкордат 1801 года восстанавливает церковный брак, не аннулируя гражданского; Реставрация в 1816 году отменяет развод, его вновь разрешат только в 1884 году! При Третьей Республике любовь признана республиканской добродетелью в противовес аморальности Старого режима, а брак становится патриотическим актом, примиряющим супругов, детей и нацию: возможно неравенство социального положения супругов, но сердечный мезальянс — никогда! [38] Наконец, французский закон от 21 июня 1907 года, облегчая расходы на брачную церемонию и ее формальности, позволяет молодым людям обходиться без согласия родителей и открывает перед ними землю обетованную матримониального рая [39] . Страсть, на которую некогда легло клеймо смертельной болезни, отныне считается необходимым условием для основания прочного союза.