Уберите лирическую напыщенность, и перед вами доктрина Ватикана о нерушимости брака (если не брать в расчет, что сам Бретон женился несколько раз).
В истории идей хорошо известен этот феномен: под видом критики старого порядка светские реформаторы часто довольствуются тем, что ужесточают его требования. Вместо опровержения принятой нормы они ее реконструируют как некую бескомпромиссную утопию [45] . Брак по любви, основанный на клятве, которой люди сами себя связывают, — это союз высокой нравственности: он должен превозмочь непредвиденные сердечные порывы или неудержимые желания. Еще Руссо, великий критик адюльтера (хотя он имел более или менее платонические связи с замужними дамами) [46] , представлял узы супружества как «самый святой, самый нерушимый из всех договоров», не подлежащий расторжению «ни под каким предлогом», так что «любой осквернитель его чистоты достоин ненависти и проклятия». Будучи добровольным, любовное обязательство порождает безоговорочную требовательность. Это напряжение не ускользнуло от Дени де Ружмона. Взаимная верность, которую обязаны хранить супруги, подчинена не их счастью, но алогичной истине, «безумству воздержанности», ежеминутно требующему «терпеливого и нежного усердия», «живительных орошений». Странная похвала браку: он приобщен к порядку безрассудства — единожды и навеки, как говорил Кьеркегор о религиозном обращении.
В прошлые века супружеские отношения и сладострастие разграничивали. «Брак — связь, освященная религией и благочестивая, — говорил Монтень, — вот почему удовольствие, получаемое в браке, должно быть сдержанным и соединенным с некоторой суровостью». Если требовалось очистить супружеское ложе от буйства похоти, причиной тому было не осуждение инстинкта, а скорее недоверие к его слабости. Только умеренная привязанность и дисциплина эмоций могли позволить выдерживать дистанцию. Нашим предкам была свойственна «не столько показная добродетель, сколько осторожность» (Эдвард Шортер). Люди могли любить и желать на стороне, но передача в наследство собственности и забота о потомстве оставались главными целями. Мы свободны от таких предосторожностей: за исключением наиболее консервативной части религиозных меньшинств в Европе и в США, мы можем выбирать кого хотим, вступать в брак, расходиться без ограничений. Ни принуждение коллектива, ни запрет отца не мешают двум существам принадлежать друг другу. Еще недавно страсть и семейный очаг не имели между собой ничего общего: «Некоторые счастливцы, составляющие исключение, подтверждают несчастье большинства людей, попавших в западню брака», — отмечал Шарль Фурье. Теперь же для нас вместе жить означает вместе блудить. Уединяясь, пара обретает не только уголок покоя, где можно укрыться от грубости мира, но и площадку для экспериментирования, реализации фантазий и оригинального порнографического творчества.
В XIX веке основным препятствием для сексуальной жизни в браке была биполярность, свойственная мужчинам; как показывает Фрейд, чем больше идеализировали жену, тем больше принижали проститутку; с первой ограничивались обыденными, краткими сношениями, тем паче что из-за отсутствия противозачаточных средств женщине постоянно угрожала несвоевременная беременность [47] ; со второй предавались чувственным играм, включающим широкий диапазон самых непристойных позиций. Матери семейства не пристало обмирать от удовольствия, как вульгарной уличной девке. Романтический культ женской чистоты способствовал расцвету домов терпимости, духовность породила разврат. Во второй половине XIX столетия реформаторы, озабоченные искоренением дурных нравов, проповедуют, что «спальня должна стать единственным местом для любви <…>, восторжествовать над кабаре, питейными заведениями и прочими злачными местами» [48] . Это движение, распространившееся на все классы общества, поставит целью покончить с эротическим голодом супружеских пар и ослабить рынок продажной любви, поддерживаемый сексуальным «пролетариатом» — студентами и холостяками, слишком бедными, чтобы жениться. Разум в конце концов заставил принять то, что осуждала религия, и новая политика супружеского наслаждения под контролем медицины в итоге вытесняет давний запрет на сладострастные утехи [49] . Оргии и вольности, которым предавались некогда с продажными женщинами, должны отныне войти в практику супружеских отношений, культура разврата из борделя переселяется на брачное ложе. Между тем платные услуги со временем сводятся к половому акту «по системе Тейлора» — с проституткой опорожняются, а не занимаются любовью, объятия продажной страсти холодны как лед; зато муж с женой пускаются во все тяжкие, превращая постель в место разгула похоти.
Итак, сексуальное согласие само по себе не ново, новостью стало возложение на него преувеличенных надежд. Нехитрое дело оказалось всеобщей важной задачей. Раскрепощение нравов изменило порядок приоритетов в любовном акте: раньше все было сказано, когда женщина отдавалась, теперь все начинается, когда она раздевается. Отвергнутый в амплуа мачо, в качестве любовника мужчина востребован, как никогда, он должен обладать надлежащим аппаратом и сноровкой, тем более что женщина уже не стыдится афишировать удовольствие. От женщины также ожидают должного набора навыков. Попробуй она показать себя бестолковой неумехой — не миновать ей града колких любезностей. В современном эротизме безраздельно властвует мораль отваги. Доставить друг другу наслаждение — взаимная обязанность любовников, иначе сладострастный дуэт превращается в палату жалобщиков. Горе недобросовестному имитатору! В этой области более, чем в любой другой, мы имеем полное право требовать своего.