— А ты, вообще, что-нибудь из его сочинений слышал? Скажем, «Петрушку»?
— Не слышал и не собираюсь. Мне нормальная симфоническая музыка нравится.
— А нормальная — это?..
— Чайковский, например. «Лебединое озеро».
— Ну да, ну да. «Лебединое озеро», равно как «Красный мак» Глиэра, — это наше все. К слову, помнишь конфуз, что приключился в 1957-м, когда Никита Сергеич в Большой театр Мао Цзэдуна затащил? На «Лебединое»?
— Это когда китаец демонстративно, уже после первого акта, уехал?
— Мало того что уехал, так еще и выдал перед этим гениальную фразу.
— Какую?
— «Почему они все время танцуют на цыпочках? Меня это раздражает. Что, они не могут танцевать как все нормальные люди?»
Марков расхохотался.
— Прямо так и сказал? Смешно, надо будет запомнить.
— Ладно, шутки в сторону. Там по поводу завтрашней расширенной коллегии у Семичастного со временем что-то определилось?
— А вы разве не в курсе? Коллегию перенесли.
— Как перенесли? Почему?
— Не могу знать. Перенесли на 20-е, на послезавтра. Начало в 15:00. Явка строго обязательна.
Кудрявцев скривился так, словно от лимона щедро откусил.
— Мало того что перенесли, так еще и раньше девяти-десяти вся эта бодяга явно не закончится. Тогда вот что, Олег Сергеевич, пометь у себя: в ночь на 21-е мне нужен билет до Ленинграда, на «Красную стрелу».
— Сделаем. А обратный?
— Не надо. Назад, возможно, полечу самолетом. И еще одно: свяжись с ленинградским Управлением и уточни, продолжает ли службу в их аппарате Яровой Павел Федорович?
— А звание, должность?
— Не готов сказать, — Кудрявцев достал из стола архивное Юркино дело, пошелестел страницами. — По состоянию на август 1944 года состоял в звании капитана госбезопасности.
— Если в 44-м до капитана дослужился, наверняка давно в отставку вышел.
— Скорее всего, так и есть. На этот случай установи домашний адрес и телефон.
— Есть, записал. Что-нибудь еще?
— Нет, пока все. Свободен.
Марков ушел, а Владимир Николаевич разложил перед собой машинописные листы набоковского интервью.
Кудрявцев был неплохим шахматистом, по мере сил и времени интересовался печатаемыми в газетах и журналах шахматными задачками, а потому скользнувший по тексту взгляд его невольно задержался на милом сердцу слове.
«— Вы говорите об играх с обманом, словно бы о шахматах и фокусах. А вы сами их любите?
— Я люблю шахматы, но обман в шахматах, также как и в искусстве, это лишь часть игры; это часть комбинации, часть восхитительных возможностей, иллюзий, мысленных перспектив, а возможно, перспектив и ложных. Мне кажется, что хорошая комбинация всегда должна содержать некий элемент обмана…»
Кудрявцев машинально вытянул из стаканчика красный карандаш и жирно подчеркнул последнюю фразу. Не для будущего обязательного в подобных случаях контент-анализа текста. Для себя лично.
* * *
Провинциальную музейную коллекцию, включая разрекламированные теткой самовары и шитье, Барон осмотрел менее чем за десять минут. Но под занавес надолго застрял возле экспозиции «Наши художники родному городу».
Его внимание привлекли четыре акварели, изображающие Галичское озеро. Хотя и написанные одной рукой, они разительно отличалась друг от друга настроением художника: от восторженной радости до неподдельной печали. Не миновав, соответственно, промежуточные стадии: вариант с нахлынувшей на автора меланхолией и этюд, где угадывались — не то тревога, не то настороженность. И хотя в живописи Барон предпочитал четкость, представленный в этих четырех акварелях бриз авторских эмоций его и поразил, и покорил.
— Вам нравится?
Захваченный врасплох, он вздрогнул и обернулся.
— Что? Извините?
— Вы столько времени стоите именно у этих рисунков. Они вам так нравятся?
— Пожалуй, это самое впечатляющее, что я увидел в вашем музее. Не в обиду самоварам и шитью подневольных крестьян.
Барон лишь теперь как следует разглядел неслышно подошедшую женщину.
Около тридцати. Если и за, то совсем чуть-чуть. Не сказать что красавица, но внешности вполне себе располагающей. Невысокая, можно даже сказать миниатюрная. Одета неброско, вариант ближе к бедному, но при этом — все по делу, к лицу и с достоинством. В общем, как некогда забавно выражалась бабушка Ядвига Станиславовна, «необычайно уместно одета».
Но самое главное — глаза. Большие кошачьи зеленые глаза, от которых расходились трогательные морщинки-лучики. Выдавая в их обладателе человека, многое пережившего, но не растерявшего способности радоваться жизни во всех ее проявлениях. Хорошие глаза, редкие. Среди знакомых Барона женского пола ТАКИХ еще ни разу не сыскивалось.
— Это рисунки моей ученицы! — улыбнувшись, не без гордости объявила женщина.
— Вот как? При таком талантливом подмастерье даже трудно представить, насколько хорош сам мастер.
— Увы! Подмастерье на порядок превзошел учителя. А ведь, когда она делала эти рисунки, ей было всего лишь пятнадцать.
— Не может быть? Такие зрелые, самостоятельные работы. Впрочем, не в зрелости дело. В отличие от представленных прочих, в этих акварелях есть душа.
Женщина снова улыбнулась, и огонь ее ТАКИХ глаз окончательно растопил сердечный лед бывалого зэка.
(Вот ведь как! Оказывается, не так уж много тепла тому и требовалось.)
— И надо бы заступиться за земляков, но, пожалуй, соглашусь… А вы, судя по всему, человек не здешний? Нет-нет, я не по чемодану сужу. Просто свои сюда редко захаживают. К сожалению.
— Угадали. Вот только этим утром приехал. Из Ленинграда.
— Ленинград?! О, боже! Как же я вам завидую! Эрмитаж, Русский музей, Петропавловка, мосты… Да всё-всё! — Женщина восторженно всплеснула руками.
А следом, с ноткой ревности, уточнила:
— По сравнению с Ленинградом наш городок наверняка показался вам…
— Показался, — поспешил успокоить Барон. — И очень даже. Я, конечно, далеко не все успел увидеть. Но покамест мне все у вас очень нравится.
— Правда?
— Честное благородное.
— Спасибо. Надеюсь, на Балчуге вы побывали?
— А где это?
— Вот здесь.
Женщина указала на аляповато выписанный пейзаж, изображающий высокий холм, густо покрытый ядовито-изумрудной растительностью.
— Мимо этой горушки я точно проходил. Но наверх не поднимался.