— …Опаньки! А как насчет по «троечкам»? — Ба-ац!
— Ой, напугал! Ежа голым задом! Дуплюсь. — Хлоп!
— Андреич! Чего клювом щелкаешь? Ставь!
— Откуда? Ты же видел, дурья твоя башка, что я на тройках катаюсь! Вот опять, по твоей милости, еду. Ставь, Григорий батькович. Небось ты «двойки» жмешь?
— Не могу не уважить старшее поколение. Пожалте, «двоечка», — Анденко профессионально жахнул костяшкой по столу и только теперь заметил Захарова. — О, Мыкола, прибыл? Ты там покури пока. Щас, пять секунд. Нам с Макарычем двенадцать очков осталось, чтобы этих гавриков снова «козлами» сделать.
— Это мы еще поглядим, кто кого сделает, — ворчливо отозвался один из гавриков и шарахнул по хвосту шестерочным дуплем. — А вот и баянчик. Мерси за подставку, Макарыч.
— Кушайте на здоровье.
— «Ваше слово, товарищ Маузер?»
— Мы пойдем другим путем. «Пустая». — Шлеп! — Андреич, а ты сегодняшнюю «Правду» читал?
— Купил, но пока не ознакомился. А чего там?
— Никитка сказал, у нас теперь самые современные ракеты на вооружении стоят. Говорит, такие, что в муху в космосе попасть могут.
— Брехня.
— Думаешь?
— Сам посуди: откуда мухам в космосе взяться? Там же эта, как бишь ее, невесомость.
— И чего?
— Как чего? Кверху пузом особо не полетаешь.
— Хм… Глыбко!
— Алё, космонавты! Мы ходить будем или где?
— Не понукай, не запрягал… — Ба-бах!
— Неожиданно.
— Ага, нежданчик приключился. Ставь, Григорий батькович!
— Айн момент! — Анденко задумался. — А, была не была! «Рыба»! Считаемся, отцы!..
Выяснилось, что рисковал Анденко по делу. Сконфуженные «козлы» потянулись за папиросами, а Григорий сгреб в ладонь честно выигранную мелочь, уступил место другому спортсмену и направился к дымящему в сторонке коллеге.
— Нет, ну нормально? — негодующе взорвался тот. — Я бросаю все дела, срываюсь! А он здесь, оказывается, «козла» забивает. Это, что ли, твое срочное дело? А у меня, между прочим, за весь день во рту маковой ворсинки, она же росинка, не было!
— Не кипишуй, Мыкола, — изображая саму любезность, Григорий примиряюще потрепал приятеля по плечу. — Согласись, не мог же я, целый час тебя дожидаясь, праздно туточки отсвечивать? На виду у бдительных старушек? А так — и в ландшафт органично вписался, и кое-какие дополнительные подробности за Любу разузнал.
— Какую еще Любу?
— Ту самую, — многозначительно изрек Анденко и фальшиво затянул радийно-популярную:
Люба — русая коса,
казаки бедовые
влюблены в её глаза,
светло-васильковые…
— Хорош издеваться, а? Объясни лучше: какого черта ты вообще тут делаешь? Ты же сейчас должен быть на Московском вокзале и снимать показания с проводницы!
— Да шут с ней, с проводницей. Потом задним числом оформим и подошьем. Тем более, по большому счету, они на фиг никому не нужны.
— С чего вдруг такие выводы?
— Объясняю. Благодаря деятельному участию моего барабана и дополнительной информации, полученной от на редкость толкового местного участкового… Кстати, запомни или запиши: старшина Ульченко. Василий Александрович. Может, когда пригодится.
— Если я стану запоминать имена всех ленинградских участковых…
— Всех не надо. Только толковых. Кстати, ты бы видел, какой роскошный аквариум у них в опорном пункте! Даже парочка амфиприончиков имеется.
— Парочка кого?
— Амфиприоны. Они же рыбки-клоуны.
— То бишь в местном опорном пункте у тебя сыскались родственные души?
— Да что ты понимаешь? В настоящей аквариумистике?!
— Ничего не понимаю. Поэтому давай лучше о деле?
— Скучный ты человек, инспектор Захаров. Ладно, короче, мне удалось выяснить, что ночь с субботы на воскресенье Барон провел на блатхате в поселке Орехово в одной койке с гражданкой Красиковой Любовью Ивановной, 1937 года рождения. Проживающей в коммунальной квартире по адресу: улица Шкапина,12–22. Вот в этом самом доме. Второй этаж. От парадной слева третье окно. Гражданка Красикова — русская, не замужем, беспартийная. Не состояла и не привлекалась, хотя приводы имела. Работает подавальщицей в кафе «Огонек». Характер по жизни — скверный. Характер связи с Бароном — выясняется.
— Все никак не можешь успокоиться? Я ж тебе на пальцах показал, что этот туберкулезник заинтересовал комитетских по какой-то другой, никак не связанной с московским обносом, причине.
— Да, эту песню в вашем, инспектор Захаров, исполнении я слышал. А теперь давай загибай назад свои пальцы. Тебе помочь или сам сдюжишь?
— Да иди ты!
— Грубо. Ну да ничего, мы принюхамшись. Итак, насколько тебе известно, «старшие братья» если когда и снисходят до уголовщины голимой, то лишь в тех случаях, когда потерпевшие не из простых свиней. Это раз. Именно в день вагонного знакомства со столичной мадам Барон свалил из Ленинграда. Это два. По возрасту, по приметам Барон вполне тянет на составленный москвичами словесный портрет. Это три. Опыт квартирных краж у него имеется. Это четыре. Никаким туберкулезом он на самом деле не страдает, так что диагноз, скорее всего, фуфло. Это пять. Убедительно излагаю?
— Допустим. Только я не понимаю, чего ты от меня-то хочешь?
— Чтобы идентификация объекта сделалась окончательной и бесповоротной, мне необходим последний, самый малюсенький штришок.
— Какой еще штришок?
— Со слов соседей, Люба Красикова — девка вся из себя видная и шалавистая. Из чего следует, что в койке с ней Барон лежал отнюдь не целомудренным валетом.
— Подумаешь, открыл Америку.
— А коли так, озвученный Накефирычем шрам на левом бедре Люба должна была видеть. На худой конец, осязать на ощупь. Поэтому все, что от вас, инспектор, сейчас требуется, — это подняться к барышне в адрес и под залегендированным предлогом выяснить: имеется ли таковой шрам в наличии у Барона.
— И всего-то? — саркастически уточнил Захаров.
— Именно. Такая вот малость.
— И как я, по-твоему, должен буду это выяснять? Дескать, извините, гражданка Красикова, за вторжение в интимное, но вот когда вы лежали под гражданином Алексеевым, ваши шаловливые пальчики, случаем, ничего такого не нащупали? Пониже евонного левого полупопия?
— Можно и так. Но я бы на твоем месте придумал более изящный заход.
— Так, если ты у нас такой умный, может, сам и придумаешь? А придумав, сам же и сходишь. В конце концов, Люба — твоя идея, тебе и доминошки в руки.