Свободы, значит, захотелось? – мелькнула в моей голове мысль, и плита перекрытия выпала из Давидовой кран-руки, разрушив два верхних этажа офицерского корпуса. Я помчался за Попкой, пытаясь вступить с ним в переговоры.
– Попочка! – крикнул я. – Популеночек! Популька! Попедрусик! Вернись, я дам тебе новое имя! Я буду звать тебя Бендер! Бендер Родригес Сгибальщик!
В конце концов мои нервы не выдержали, и я закричал:
– Стой! Стой, кому говорят?!
Но попугай был явно настроен на дезертирство.
Мелко перебирая лапками, он набирал скорость и, втягивая шасси цепких коротких конечностей, уже начинал распускать крылья, отороченные желто-зеленым опереньем. Это был лучший истребитель в моей армии, и я не мог допустить, чтобы секретной технологией овладел кто-то из противников двора.
Отправленная для переговоров с беглецом белокурая подушка выпорхнула вслед за птицей из распахнутого настежь окна и шлепнулась пуховой бомбочкой на жесткий серый асфальт. Снизу послышался веселый храп счастливчика, а попугай стал приземляться на ветку, протянувшуюся от ствола старого вяза к лоджии старого дома корявой клешней старого лешего.
– Какого лешего тебе нужно! – закричал я, выскакивая в одних трусах на лоджию и пробуждая своим писком статридцатикилограммовую прабабушку.
Приземлившись на ветку, птица тут же притворилась иностранкой и сделала вид, что не понимает русских слов до такой степени, не слышит их звуков, тонущих в беспорядке дня.
После сложных и длительных переговоров через три секунды мое терпение лопнуло, и я взобрался на поручень лоджии, пытаясь вернуть попугая клюшкой.
– Дафф, немедленно слезь! Ты разобьешься! – послышался за моей спиной голос прабабушки. Она всегда называла меня сокращенно – Дафф, видимо, экономя силы для более важных сообщений.
– Очередной фон реликтового излучения сообщил научному сообществу астрономов о том, что еще один белый гномик остыл, высох и, потеряв качества суперзвезды, превратился в черного карлика, – прокашлял транзистор у прабабушкиного изголовья.
Анализируя несвежую новость [65] , прабабушка оторвала от ложа верхнюю часть объемного тела и села, позволив дивану вздохнуть полной грудью. Усталый бабник крякнул выпрямившимися пружинами в частоту образовавшейся прострации, и, гнусавя, на французский манер, прабабушка произнесла, поправляя правой рукой белый кружевной фартук, а левой отгоняя надоедливые нейтрины [66] :
– Инфант террибль!
«Ибль-билль-билибль», – отозвался «Билль о правах человека», подстрекая меня к неповиновению.
– Enfant terrible! – задвоила вердикт бабуля, пользуясь родной речью своего французского жениха с итальянскими корнями, Артюра Ланьди, от которого (на самом деле) и произошла бабушка Неля, а потом мы, ее потомки.
Догадавшись, что система «стелс» дала сбой, Попка произвел вертикальный взлет и в крутом пике приземлился на лавку.
Пару дней назад на этой лавке я бомбил подгнившими абрикосами одного дедушку из окна нашей кухни. Бомбежка не шла ни в какое сравнение с бомбардировкой Дрездена, но все же это была бомбежка!
Мои снаряды несли мирный посыл на фетровую шляпу дедушки Пети – папы дяди Серожи, который, в свою очередь, являлся папой Вадяса и Сержа, которые, в их очередь, тоже кем-то являются в общей цепочке эволюции и происхождения видов на Земле, небесах и в аду, если они еще не переполнились эмигрантами и не перестали выдавать визы на ПМЖ, отправляя души в открытый космос – зону трансграничной мобильности, или, проще говоря, бомжей.
Прежде чем приступить к обстрелу соседа, я, соблюдая правила военного искусства, некоторое время наблюдал за старикашкой-букашкой, производя топографическую рекогносцировку с высоты третьего этажа, пока не придумал, с чего начать. Находясь длительное время в полном одиночестве, старичок явно грустил. Уже много лет никто из мальчишек не хотел валять дурака с повидавшим виды пенсионером. По его наклону головы и опущенным плечам нетрудно было догадаться, как он от этого страдает. Осознав возникшее недоразумение, я вознамерился исправить сложившуюся несправедливость. Мне пришла-шла-шла, пирожок нашла, села, поела, опять пошла идея, как развеселить дедушку, не выходя на улицу, потому что я был (снова-здорово) за что-то наказан. Наказание заключалось в том, что меня обязали выковыривать косточки из абрикосов. Абрикосов было целое ведро, а усидчивости ни капли, поэтому я решил сжалиться над собой и смоделировать Роттердамский блицкриг [67] , предварительно заменив (как существо разумное) железные бомбы полезными фруктами.
Бросая в окно очередной абрикос и прячась за рассохшийся белый подоконник, я давился от смеха, представляя, как радуется внизу старичок тому, что его наконец-то заметили. Интрига стала главным фактором в этой заварушке-пирушке моего уединения. Я осторожничал, как только мог. Выбегал в подъезд, чтобы, выглянув в окно, понять, куда смотрит дедушка. Высовывал на улицу мамино зеркальце и разглядывал в нем противника. Даже спустился один раз на первый этаж и, чуть-чуть приоткрыв дверь, уставился сквозь еле заметную щелку на маленького, портативного старичка почти в упор. Он в это время как раз рассматривал амбразуру моего окна, вычисляя местонахождение мерзавца. Лавку окружали оранжевые шлепины больших сочных абрикосин, и, произведя дополнительные расчеты, мерзавец поспешил домой.
А когда вечером сосед постучал в дверь нашей квартиры и заявил моей маме, что я кидался в него гнилыми мандаринами, мама удивленно пожала плечами, списав жалобу чудака на старческий маразм. Дело в том, что мандарины в то время были еще бо льшим деликатесом, чем бананы, мечта всех россиян.
«Спасибо партии родной, лишившей нас еды такой!» – придумал пламенную речёвку Давид, которая не пошла в производство ноябрьских демонстраций и была забыта партийными лидерами вместе с грезами о коммунизме.
Но вернемся к попугаю. Я кинулся за ним на улицу, даже не застегнув на щиколотках сандалии. Несмотря на скорость и тактику снежной лавины во время спуска по ступенькам подъезда, я увидел, что Попку окружили Соловей и Егор. Вклинившись в ряды соперников, я предъявил неопровержимые доказательства и юридические права на обладание заморской птицей. Недовольные союзники стали настаивать на том, что первый, завладевший летающим объектом, получает право унести его к себе.