– Валяй! – благодушно разрешает Витька.
Тихоня вытаскивает по одной бумажке из тумбочек и читает:
– Молча… Кричать…
Почесав голову, он начинает выкрутасничать. Машет руками и изображает черт знает что. Все хохочут. Дебил, стоя на кровати, пародирует Тихоню. Мы орем на Дебила: «А ну, сядь на койку!» Дебил садится, но продолжает передразнивать игрока.
После того как Тихоня заканчивает, вскакивает Немой и жестами просит принять участие в игре. Осененный Лешка радостно восклицает:
– О! Это же игра для Немого!
Немой тащит из тумбочек бумажки, просматривает надпись и протягивает Тихоне. Тот читает вслух:
– Лёжа… Скакать…
Немой ложится на пол и показывает спектакль кузнечика-плавунца. Все опять смеются. Дебил подбегает к Немому и ложится рядом, копируя его жесты.
Следующим идет Витек. Ему достается сочетание «Тупо» и «Молчать».
– Ну вот, фигня какая-то попала!.. Чё тут показывать?
Опустив руки, Витек стоит посреди комнаты. К нему тут же подходит Тихоня и корчит рожи. Поняв, в чем фишка, мы вскакиваем и кривляемся, пытаясь рассмешить Витьку. Я залезаю на Лешку, и мы изображаем всадника на хромой кобыле. Витек давится от смеха, но молчит, раздувая щеки. Дебил неожиданно запрыгивает на Тихоню, и Витек, не выдержав, ржет. Перепуганный Тихоня довозит Дебила до своей кровати и падает на нее без сил.
– Придурки, вы чё тут вытворяете?! – хохочет Витька.
Следующий листок берет Лешка и читает:
– Скользить… Сопливо…
Приняв позу лыжника, Лешка останавливается, так как в палату заходит медсестра и объявляет:
– Все, кроме Леши, выходят гулять. А ты, Леша, за свои побеги отстранен от прогулок до особого распоряжения Алевтины Адриановны. Ложись!
Лешка ложится, и медичка привязывает его руки к кровати.
Пока она фиксирует его конечности, он гундосит:
– А когда меня начнут выпускать?
– Когда научишься себя вести, – наставляет медсестра.
Уходя из палаты, я, пожалев Лешку, обмениваюсь с ним душами, и остаюсь в его теле, выпуская друга на прогулку.
Через некоторое время в комнату входит уборщица. Увидев меня в Лешкином обличье, старенькая женщина приветствует больного ребенка:
– Что, сынок? Наказанный опять? На-ка вот тебе конфету. Хоть какая-то радость.
Она кладет в Лешкину руку мне конфету и принимается за мытье полов. Посмотрев на вкусный сувенир, я отвожу взгляд в сторону. Бабулька делает уборку и неторопливо беседует сама с собой, как с умным человеком.
– Сколько лет я здесь работаю, и сколько вас прошло за эти годы – не сосчитать! Одних, таких как ты, в конце концов выписывают. Других со временем переводят во взрослое отделение. Третьих присылают сюда периодически, как в санаторий.
Умолкнув, бабушка наклоняется и гоняет швабру под Витькиной кроватью. Удовлетворившись проделанной работой, она выпрямляется и продолжает:
– А что толку? Толку-то никакого! Никого ведь не вылечивают!
Уборщица опять наклоняется и выгоняет пыль из-под кровати Давида.
– Вот тебя, Лешка, от чего лечить? От того, что ты все время домой рвешься? Тьфу, глупость какая!.. А этого мелкого, Давыдку, от чего? От подвижности чрезмерной? Или от любопытства? Ну ладно, я понимаю, Федька – Дебил. И то ведь, все равно не лечат его здесь. Ни одной капельки не лечат!.. Лечат – это когда человек выздоравливает и к нормальной жизни возвращается. А когда тебе палки в колеса вставляют или крылья отшибают – это по-другому называется.
Приходит очередь кровати Немого. Она проводит под ней шваброй и, выпрямившись, продолжает поучать, словно книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова [508] .
– Вот, скажем, на грядках, в огороде, люди ранним сортам радуются, ухаживают за ними, поливают, пропалывают. От заморозков прячут, от вредителей опрыскивают… А в жизни что? Все наоборот! Каждый старается тебя вышколить под себя. Меряет по себе. Сравнивает с собой. А все, что не сходится в этом сравнении, считает ненормальным… А что нормального-то в этой жизни есть? И как эту нормальность определить? Нет ведь – определяют!.. Кого больше, те и нормальные, а кого меньше, те дураки!.. А раз дураки, давайте их переделывать в тех, кого больше… А то, что эти – кого больше – как раз и устраивают потом разные войны и заставляют на них воевать то самое меньшинство, с которым они борются в мирное время, – так это в порядке вещей!
Уборщица хлопает себя возмущенно рукой по бедру и, покачав головой, заводится еще больше:
– Вот мой-то, мой Мишенька… Как он не хотел тогда на войну с фашистами проклятыми идти. Как не хотел! Весь последний вечер проплакал у меня на груди, как ребенок малый. Видать, чувствовал свою судьбинушку. Знал, что жить ему совсем чуть-чуть осталось. Животное и то чует приближение беды. А человек и подавно! Только одни прячут чувства, боясь этого большинства, а другие не могут спрятать или не хотят.
Уборщица замирает и смотрит на меня долгим грустным взглядом.
– Убили его… В первый же день, как на фронт попал, убили… Первым и последним письмом, которое мы получили от него, была похоронка. Уж как его мать, Зоя Филипповна, горевала! Уж как плакала. Один он у нее был. Без мужа растила. Я, как узнала, что Мишеньки моего больше на свете нет, руки хотела на себя наложить, да сил не хватило дойти до Волги, чтобы утопиться. До дома только смогла добрести. А как пришла – легла на кровать и пролежала так целый месяц. Мама моя уж больно тужила. Хорошо хоть, сестры помогли мне к жизни вернуться. Я младшенькой в семье была. Меня все жалели. А что толку-то? Выжить-то я выжила, а ни семьи, ни детей не нажила…
Бабушка возобновляет уборку, не останавливая нахлынувших воспоминаний.
– Я так думаю, если б уже тогда была эта больница, меня б это большинство сюда бы и упекло для лечения моего горя. Ведь им, большинству этому, нужны здоровые личности, способные и винтовку в руках держать, и на заводе вкалывать по десять часов с одним выходным, на их благо… А зачем мне их благо? Зачем мне их благо, если мне и своя собственная жизнь после смерти Мишеньки не нужна стала? Мне он нужен! Без него нет у меня никаких благ. Забрали у меня все блага вместе с ним, а взамен – ничего. Пусто и на душе, и в сердце, и в доме.
Бабулька полощет тряпку, продолжая на ходу изложение вводного курса собственной философии:
– Вот они каждый год победу празднуют. Когда папашка [509] запретил, так небось и не праздновали! Двадцать лет молчали [510] , словно и не было ничего! А теперь, на тебе, вспомнили! Парады, демонстрации… – Старушка выжимает тряпку и бросает ее на швабру. – Но победа-то опять у большинства получилась. А к меньшинству – смертушка пришла… Проиграли они свою жизнь… Как вот мне ходить и веселиться в этот день? Чему радоваться, если все мысли в этот день о Мишеньке? А ведь таких, как я и Мишина мама, – миллионы! Десятки миллионов после войны было!.. А они все празднуют, и празднуют, и празднуют… Празднуют, что они живые, а те – мертвые…