Какая-то глупость лезет в голову. Не нужна мне эта Рита, и я ей не нужен, Рите нужна только своя маленькая жизнь, а в ней маленькая зарплата и маленький ребенок. И от меня она захочет зарплаты и еще одного ребенка, а высшее счастье – накормить ужином усталого мужа. Нет, это не для меня, сказал мысленно Аугов и, как только сказал, так почему-то и представил, будто наяву: он сидит за столом у летнего открытого окна, вечером, сидит в трусах и майке-алкоголичке, сняв свою трудовую робу, шумно хлебает щи, прея лбом, утирает рукой взмокший от наслаждения нос, а перед ним сидит Рита в халатике, полы которого приоткрывают молочную белизну, сидит с двумя детьми, один ее, уже готовый, а второй от Ростислава, недавно рожденный, она кормит его грудью, и Ростислав, засмотревшись, забывает даже есть и говорит:
– Я тоже хочу.
– Не наломался на работе? – польщенно улыбается Рита.
– Нешто это налом? – кряжисто скажет он. – Вот на шахте я уголь ворочал, это был налом, а лес валить – одна утеха! А чё? Свежий воздух, прохлада, чистый курорт!
– Ишь, двужильный. Ну, годи маленечко, уложу ребят, тогда потолкуем.
– Я и молча могу.
– Именно, что от тебя слова мужского не дождешься к женщине, а нам нравится же!
– Мало чё вам нравится, мне, мож, нравится, когда меня в зад целуют, я ж не прошу.
– И попросил бы – вдруг соглашусь?
– Да неужто?
– На слове-то не лови, бесстыдник!
– Между прочим, я про зад фигурально сказал, а могу и по правде.
– То есть по правде даже и не это, а другое?
– Может, и другое!
Так говорят они пустые слова, но не пустые на самом деле, это они так играют, они так дразнят друг друга, коротая время до ночи. И может, удастся дотерпеть, а может, как не раз уже бывало, Ростислав не сдюжит, лапнет проходящую мимо Риту за руку, притянет к себе и задышит ей в смеющееся лицо:
– Пока ты уложишь, я сам засну. Мож, в ванную заглянем?
– Ростя, ты чего, вообще, что ль?
– Ну, как знаешь, – отпустит руку Ростислав.
Она отойдет и тут же вернется, негромко спросит, глядя не на него, а на детей:
– Совсем терпежу нет?
– А ты не видишь? – покажет он.
– Прикройся, кобелина, дети же, старший все понимает, у него у самого уже по утрам торчок карандашиком.
– Чё, правда? Мужик!
– А то. Ладно, иди, а я через минутку.
И Ростислав срывается с дивана и – в ванную и там ждет, счастливо изнывая, радуясь за себя, что так желает жену, и за нее, что и она его желает.
Из ванной – то есть не той, которую представил помимо своего сознания Аугов, а из гостиничной – вышла Светлана. В белом халате с вышивкой по кармашку: «Premier Palace Hotel Kharkiv». Эта гордая надпись тут везде – на упаковках гелей и шампуней, на полотенцах, на салфетках, на наволочках, простынях и одеялах, чтобы ни на секунду не забывали гости, где они находятся.
Ростислав встал, подошел к ней, долго глядел в глаза и опустился на колени.
Да, он понял, что его тянет к Рите и что он, похоже, нежданно-негаданно влюбился, но не мог позволить себе отступить без боя. Это как в спорте: пожалеет себя боксер, устанет от боли, скажет себе, что на этот раз не повезло, что один раз проиграть можно, – и все, потерян он для ринга, потому что тело его, все существо его запомнит эту сдачу, это разрешенное освобождение от муки и преодоления – освобождение, доступное в любой момент, и в решающей схватке, когда вся твоя карьера на кону, подведет, сдастся самовольно, не спрашивая тебя, а ты потом будешь удивляться: я же не поддавался, я был сильнее, я хотел победы! Нет, молча скажет твое лежащее после нокаута тело, не хотел.
Вот тут и прозвенел звонок. Среди рингтонов в телефоне Аугова были принадлежащие неотложным людям, этот был именно такой.
– Черт! – сказал Ростислав, как бы досадуя, и, пока не вставая, достал телефон.
Начал слушать – и встал, и пошел из номера, глазами показав Светлане, что звонок срочный и секретный.
Взгляд ее был вопросительным: не долгожданный ли друг-спецслужбист звонит?
Он отрицательно покачал головой.
В коридоре состоялся разговор, о котором мы уже знаем.
Вернувшись, Ростислав сказал Светлане:
– В Грежине война идет.
– То есть?
– Украинские войска, ополченцы и третьяки.
– Уже стреляют?
– Надо ехать и выяснять. Срочно. Так что… Узнать о Степане важно, но сама понимаешь.
– Конечно, понимаю! Я с тобой!
Аугов взял ее за плечи.
– Если бы не это, ты б живой отсюда не вышла, – соврал он со сдержанным достоверным пафосом.
– Верю, – соврала и Светлана, и тоже правдоподобно, иногда она это умела – из жалости к людям.
Через десять минут машина Аугова уже отъезжала от гостиницы, а через полчаса мчалась в ночь к Грежину.
Перед рассветом Аугов миновал границу – официально, через пост, предъявив украинский паспорт. По пути не вытерпел и позвонил Рите.
Та ответила почти сразу же, хотя и сонным голосом:
– Да?
– Это Аугов. Извини, что поздно.
– Скорее рано.
– Да. Извини. Прости. Я вот что. Я о тебе думаю все время.
– Ростислав Вячеславович, – голос Риты тут же стал ясным, будто и не спала, – я понимаю, вам, наверно, обидно, что так получилось, но если вы решили, я не знаю, как это называется…
– Измором взять? – подсказал Ростислав.
– Ну да, вроде того. Это бесполезно.
– Я не хочу тебя брать измором. Я тебя вообще брать не хочу. Я о тебе думаю, это все, что я хотел сказать.
– Спасибо, конечно.
– И больше ничего. Я о тебе думаю. И мне это приятно. Может, ты даже не имеешь к этому отношения.
– Почему?
– Ну, это же я думаю.
– Но обо мне же!
– Это неважно. То есть важно, но… Я тебе потом объясню, если захочешь. Хорошо?
– Хорошо…
Рита положила телефон и пожала плечами, хотя ее никто не видел. На самом деле она все поняла, но боялась себя обмануть. И повернулась, устраиваясь в любимом положении: навзничь, обнимая подушку руками, а голова – набок, она привыкла к этому, когда осталась одна с ребенком. Удобно глазам: один глаз и одно ухо всегда закрыты подушкой и спят, а второй глаз и второе ухо всегда готовы все слышать и видеть.
А Светлану неудержимо тянуло проведать Геннадия. Она понимала, что ночь, что к нему не пустят, но хотя бы постоит с тыльной стороны, у окошка. Может быть, тихо позовет. Если не спит, отзовется, если спит, не помешает ему спать.