Подробности того, что было дальше, Владимир едва ли вспомнил наутро. Но на уровне подсознания уразумел, что никогда прежде не встречал в своей жизни по-настоящему страстных женщин. Сотникова не знала усталости, но и он вдруг в ее умелых и настойчивых руках преобразился, словно и не было за плечами почти пятидесяти лет жизни, и два десятка из них — стойкого злоупотребления алкоголем. Мария под ним визжала, кусалась, расцарапала ему в кровь спину, выгибалась, колотила кулаком по спинке дивана и исступленно умоляла: «Еще! Еще! Еще!»
Ее телефон несколько раз взрывался тревожными звонками, верещал и телефон Владимира, но они точно не слышали, будучи не в состоянии оторваться друг от друга. Не расслышали они и того, как открылась входная дверь и кто-то осторожно миновал прихожую. На пороге показалась женщина. К счастью, это была Лидочка, а не Вера. Естественно, то, что явилось ее взору, женщину не обрадовало. Вернее, привело в откровенное бешенство.
— Ах ты, паскуда! — заорала не своим голосом Лидочка, подскочила к дивану, схватила Марию за волосы и стащила ее с Кречинского, изнемогавшего от бурных ласк. И, не давая опомниться, принялась лупить сумкой по голой спине, по голове, по плечам…
Мария едва держалась на ногах, но одной рукой защищалась от ударов, а второй пыталась подобрать с пола одежду. А фурия в невероятно розовых одеждах, абсолютно диких в убогом антураже мастерской, носилась следом за ней по комнате и продолжала охаживать сумкой.
Владимир заметил несколько ссадин и царапин на спине Марии, но то ли он их оставил в пароксизме страсти, то ли обладательница сумки с металлическими пряжками в припадке гнева. Сейчас это было неважно. Натянув на себя простыню, он переводил туманный взгляд с одной женщины на другую и откровенно не успевал следить за их перемещениями по комнате. Наконец Мария, должно быть, слегка пришла в себя, отпихнула Лидочку и принялась быстро одеваться. Лидочка снова бросилась в атаку. Она уже не орала, но лицо ее перекосилось от ненависти. Мария отвесила противнице звонкую оплеуху, отчего та отлетела к стене, и выскочила за дверь. Лидочка кинулась следом…
Владимир громко икнул от изумления. Надо же! Какие таланты пропадают! А ведь он считал Лидочку некой инертной субстанцией, пустоголовой инфузорией, способной лишь преданно смотреть в рот. А тут, оказывается, стихия! Вулкан! Цунами! Обвал в горах!
Звякая горлышком бутылки о стакан, он вылил в него остатки водки и залпом опорожнил. Но этот глоток оказался последней пулей, сразившей наповал его изможденный сексом организм.
Владимир вновь рухнул на продавленный диван, и, то ли во сне, то ли наяву, прекрасные валькирии, как голуби, закружились над ним в хороводе, призывно поглаживая себя по крутым бедрам и белым пышным грудям. Они плотоядно облизывались и планировали все ниже, ниже… А он абсолютно голый стоял посреди лесной лужайки, прикрывался руками и униженно молил о пощаде…
Лидочка вернулась минут через двадцать несолоно хлебавши. Бесстыдная шлюха успела скрыться в машине, которая поджидала ее возле подъезда. Мало того, Лидочка застряла в сугробе, а эта паршивка захохотала и показала из окна средний палец, прежде чем автомобиль рванулся с места.
Ее колотило от злости, но пока поднималась в лифте, немного успокоилась, а когда вошла в мастерскую, окончательно пришла в себя. Что, ей впервой выпроваживать потаскух из этой обители творчества? Володя при любом раскладе оставался с ней. Она была его хозяйкой и госпожой, хотя ни законная супруга, ни сам художник об этом не догадывались.
Она заботливо набросила старенькое одеяло на храпевшего мужчину и, стараясь не шуметь, принялась прибирать в мастерской. Громовые раскаты храпа сотрясали комнату. Иногда храп прерывался, тогда Владимир чмокал губами и что-то бормотал во сне. Умиротворенная Лидочка в это время мыла на кухне посуду, протирала клеенку и выбрасывала пустые бутылки. Все правильно! Гений должен отдыхать, а его муза — трудиться! И от ночной оргии и следа не должно остаться, чтобы поутру Володе и в голову не пришло вспоминать, чем он занимался накануне.
* * *
Лидию Павину никто не называл полным именем. Даже на работе. Только Лидочкой. Слишком много было в ней пухлости, кудряшек и буклей, прищуров и смеха, призванного считаться заразительным. Одевалась Лидочка броско, ярко, предпочитала розовые, красные и кирпичные тона. Несмотря на то что фигура потеряла былое изящество, Лидочка оставалась высокой и ладной женщиной, и щедро украшала одежду рюшами, бантиками, стразами и пайетками. Белокурые локоны укладывала по моде сороковых годов.
Ей очень шла прическа с двумя пышными валиками над невысоким, но чистым лбом. Оставшиеся волосы Лида завивала в локоны, которые волнами ниспадали на плечи, что делало ее похожей на героиню американских плакатов времен войны «We can do it!» или на популярную в те же годы актрису Веронику Лейк. Вдобавок ко всему Лида связала сетку из красных нитей, тоже горячо любимую модницами сороковых годов, украсила маком из кумачовой ткани и иногда забирала в нее локоны со спины, что придавало ей невероятно стильный вид. С подобной прической хорошо сочетались бледный цвет лица, пунцовая помада и черные стрелки на глазах. Этот образ сложился к тридцати годам, и Лидочка с ним не расставалась.
С детства мать обряжала дочь в персиковые, розовые и малиновые наряды, и со временем это вошло в привычку. И, что удивительно, обилие розовых и красных расцветок в одежде, вплоть до обуви и украшений, в ином случае гляделось бы дико, но на Лидочке смотрелось великолепно.
— Ты же моя красавица! — восклицала мама. — Самая талантливая! Самая умная!
Быть самой-самой Лида желала всеми фибрами юной души, правда, не всегда это получалось. Вернее, не получалось совсем!
В четыре года мама отдала Лиду в балет, откуда девочку выпроводили через пару месяцев, невзирая на мольбы и подарки балетмейстеру. Для балерины она оказалась слишком неуклюжей и широкой в кости. Затем мама утрамбовала ее в музыкальную школу, откуда зареванную дочь пришлось забрать через год, поскольку для того, чтобы стать пианисткой или, на худой конец, певицей, одного музыкального слуха оказалось недостаточно. Пианистам требовалось учить гаммы и бесконечно отрабатывать их на инструменте, а Лидочка предпочитала прыгать во дворе в резиночку и смотреть мультфильмы. Что до певческого таланта, то голосок у Лиды оказался слабым, камерным, он терялся на фоне богато окрашенных тембров ее ровесников. Кроме того, Лидочка частенько прогуливала занятия и репетиции, ссылаясь на головную боль.
— Вы ничего не понимаете! — кричала мама, когда Лидочке опять не досталась сольная партия. — Нельзя затирать ребенка, который часто недомогает! Моя дочь будет великой, дайте только время!
— Может, и будет, — невозмутимо ответила преподаватель по вокалу, — только не на музыкальном поприще. А если ваша дочь то и дело болеет, подержите ее дома, здоровее станет. Или свозите на лето в деревню. Сами понимаете, такие занятия не для ее нервов.
Лидочка действительно была нервной и впечатлительной девочкой, частенько закатывала истерики, жаловалась на головную боль и странные ощущения в области сердца и живота. Встревоженная мать таскала дочь по больницам, но тщательные обследования показали: ребенок здоров.