А теперь подробнее о Брандте. 28 января 1990 года Грасс записал: «Вчера телевидение показало Брандта на учредительном съезде тюрингской СДПГ. Меня беспокоит то, как он говорит об объединении. Формулировки слишком обтекаемы и неточны: объединение снизу вверх, не унитарное государство, а федерация, основанная на суверенитете земель. А еще он загодя готовит отпор голосам из-за рубежа, критикующим “волю немецкого народа к объединению”. Уж не исходят ли подобные националистические веяния от его молодой жены? Или он решил так подвести итог своей политической карьере? Или даже старается смыть с себя пятно “отщепенца без роду без племени?” (как его нередко именовали крайне правые политические противники, намекая на эмигрантское прошлое. — И. М.). Или затрагивает эту тему просто потому, что так велит ему инстинкт политика? А может, каждая из этих причин сыграла свою роль?..»
Честно говоря, не совсем понятно, в чем Грасс обвинял своего давнего друга и соратника. Если он за федерацию, опирающуюся на земельный суверенитет, то это, казалось бы, весьма близко к тому, о чем помышлял сам Грасс, — что-то вроде конфедеративного устройства. А то, что некоторые из европейских соседей Германии опасались, как бы разросшаяся географически, с увеличившимся населением страна не стала европейским «гегемоном», — это несомненно, тем более учитывая ее центральное геополитическое положение и, главное, историю в XX веке, когда Германия оказалась зачинщицей двух самых кровавых войн. Такие опасения действительно высказывались.
Маргарет Тэтчер была не в восторге от идеи воссоединения. С ней или с кем-то из других видных политических деятелей связывали выражение, что он (или она) так любит Германию, что хотел бы, чтобы их было как минимум две.
В этот период, в 1989–1990 годах, вопрос о единстве Германии становился эпицентром мировой политики, узловым пунктом принимаемых мировыми державами решений.
«Крот истории», которому приписывают медлительность, на сей раз «рыл» стремительно, опережая политиков. Во всяком случае, роковое нежелание и неготовность правящей верхушки ГДР во главе с Хонеккером учесть происходящие изменения, особенно в Советском Союзе, сыграли с ней дурную шутку. В ходу было высказывание одного из руководителей ГДР, что «если соседи затевают у себя ремонт, это не значит, что и мы должны переклеивать обои». Цитата не дословная, но смысл ее был именно такой. Потому Горбачев в октябре 1989 года высказался в том духе, что опаздывающих наказывает жизнь, имея в виду именно руководство ГДР.
Правда, и сам Горбачев проявил в истории с объединением нерешительность, он колебался, не имея, скорее всего, определенного плана в отношении Германии. Но когда остро встал вопрос об открытом переходе через границу, он не воспротивился, не желая применять насилие, стремясь обойтись без крови. Хонеккеру пришлось уйти еще раньше. Но понадобится какое-то время, прежде чем вопрос будет решен окончательно. Сразу после крушения Стены канцлер Коль еще считал необходимым поздравить Горбачева с тем, что в ГДР наконец «начались реформы».
Но люди в обеих частях Германии уже ликовали. Вилли Брандт тогда произнес свою знаменитую фразу: «Теперь срастется то, что должно срастись!» В городах стали проходить демонстрации — сначала под лозунгом «Мы народ!», а потом — «Мы единый народ!».
Тем не менее еще 5 декабря 1989 года Горбачев — и это говорит о его непоследовательности — в разговоре с министром иностранных дел ФРГ Геншером критиковал Коля за его программу из десяти пунктов, касающихся объединения. А уже 10 февраля 1990 года Горбачев в беседе с Колем ясно дал ему понять, что «немцы должны сами сделать свой выбор», хотя и добавил: «В контексте реальностей». И тут же упрекнул канцлера, что тот использует предвыборную кампанию, чтобы ускорить процесс воссоединения.
Единство Германии явилось результатом не так называемых объединительных войн, как в конце XIX века, а согласия с соседями по континенту, и это было главное. Не менее важны были серьезные обязательства по поддержанию мира и недопущению милитаристской экспансии, данные в ходе предварительных переговоров и во время торжественного акта объединения. Германия брала на себя ответственность за то, что никогда больше с немецкой земли не будет исходить военная угроза.
Но Грассу, как многим другим думающим людям, столь быстрый процесс казался непродуманным и опасным. Кое-что из его сомнений подтвердилось, и очень быстро. Откликнувшись на высказывание Коля о том, что поезд германского единства уже ушел, Грасс написал и послал в «Шпигель» статью «Поезд ушел — но куда?».
«Шпигель», возмущенно писал в дневнике Грасс, отказался напечатать статью, и автор решил передать ее в газету «Тагесцайтунг».
Двадцать четвертого февраля Грасс записал свои впечатления от посещения партийного съезда (социал-демократического). Хотя процедура казалась ему утомительной, она тем не менее произвела на него сильное впечатление — ее просто ничем не заменишь, а «она демонстрирует, как трудно дается выработка демократических решений, поскольку демократии необходимо учиться». Злободневное замечание! И ведь не только для западных немцев, которые к 1990 году уже 40 лет жили в условиях пусть не идеального (идеальное, как известно, недостижимо), но все же демократического государства. Грасс его очень часто критиковал, писал гневные статьи, но всё же государство-то было демократическое, потому что проходили выборы, канцлеры менялись, менялось правительство, и резкие статьи Грасса, как и других людей, подвергавших жесткой критике самые разные аспекты политической жизни своей страны, печатали тоже.
Но в одном с Грассом не поспоришь: демократии действительно надо учиться, даже когда у тебя и у всего общества уже такой большой опыт общения с этой формой государственного устройства.
На съезд, о котором писал Грасс, приехал Вилли Брандт, делегаты приветствовали его стоя и избрали почетным председателем. На сей раз Грасс более одобрительно относился к выступлению Брандта — оно «содержало внятное послание, выходящее за пределы Германии». Конечно, замечал автор дневника, хотелось бы «большей определенности», но тем не менее он считал, что «партийный съезд обрел историческое значение».
Подчеркнем снова: Грасс неоднократно и упорно предостерегал от недостаточно, с его точки зрения, подготовленного и продуманного объединения. Он понимал, что немцы спешат воспользоваться принципиально новой ситуацией в мире.
Грасса более всего беспокоили две вещи: окончательный экономический развал на Востоке и усиление крайне правых, экстремистских, даже шовинистических настроений.
Давний и яростный противник немецкого (как, впрочем, и всякого иного) национализма, Грасс призывал к тому, чтобы прошлое стало окончательно «преодоленным прошлым» и чтобы кардинально изменившийся мир в Европе не превратился в «прекрасный новый мир» по Хаксли. Тревога его не была случайна и не являлась плодом художественного воображения. В своем дневнике в марте 1990 года он замечал, что «те ультраправые, националистические, ксенофобские, антисемитские и прочие антитолерантные настроения, которые в ГДР до сих пор не выходили на поверхность и теперь со всей неизрасходованной силой вылезли наружу, проявляются гораздо откровеннее, чем я ожидал».