Дыхание стало прерывистым, мне не хватало воздуха, и я почувствовала приближение паники, и мне это не понравилось. Я попробовала просунуть ладони между нашими телами, чтобы столкнуть его с себя, но он схватил меня за правое запястье и крепко прижал к постели. Мне удалось отвернуть голову вправо, сделать глоток затхлого воздуха рядом с его подмышкой. Фланелевая рубашка полковника промокла от пота, испещренное морщинами лицо оказалось в миллиметрах от моего, и я увидела, что вместо зубов у него остались крошечные коричневые пеньки.
– Что скажешь, дорогуша? – вздохнул он, прищурясь с видом заправского соблазнителя. – У меня таких много! И видео тоже есть! Такой сучке наверняка понравится, а?
Он прижался жирным, подрагивающим от возбуждения животом к моей спине. Я подождала, пока он не нащупает молнию на ширинке, – черт его знает, что он там ожидает найти! – а потом вдруг укусила за руку со всей силы, и мои зубы вонзились в его плоть. Он взвизгнул, отшатнулся, а я быстро схватила сумочку, нашла телефон и нацелилась ему в пах.
– Ах ты, маленькая…
– Сучка? Да, вы уже говорили. Знаете, в чем проблема с собаками? Они кусаются! А теперь отвалите от меня на хрен!
Он жалобно постанывал, поглаживая руку. Кровь вроде не шла, но я на всякий случай плюнула в него.
– Я немедленно позвоню Руперту!
– На вашем месте я бы этого не делала. Видите ли, полковник Моррис, сейчас в моде немного другое видео! Мы живем в цифровой век! Видите телефон? На него можно снимать видео и автоматически рассылать по почте всем друзьям. Макрообъектива, к сожалению, тут нет, поэтому можете не трудиться расстегивать брюки! Кстати, вы знаете, что такое YouTube? – язвительно спросила я и сделала паузу, не сводя глаз с его лица, ощущая дикое напряжение в позвоночнике.
Самой мне отсюда не выбраться, если только он сам меня не выпустит. Сделав медленный вдох и выдох, я напомнила себе, что это очень важный для нашего аукционного дома клиент.
– Большое спасибо за то, что уделили мне время, полковник. Не смею вас больше задерживать. Вечером я пришлю сотрудников хранилища, они упакуют картины и доставят их нам. Договорились?
У самого выхода я снова запаниковала, но дверь оказалась не заперта, я вышла на улицу и тихо прикрыла за собой дверь, дождавшись громкого щелчка замка. С идеально прямой, как Эбби-роуд, спиной я принялась восстанавливать дыхание: вдох на четыре счета, задержка на четыре, выдох на четыре. Потом протерла лицо влажной салфеткой, привела в порядок прическу и позвонила на работу:
– Руперт? Это Джудит. Можете посылать кого-нибудь из хранилища за Уистлером, сегодня вечером.
– Э-э-э… Джудит… Все… э-э-э… прошло удачно?
– А что, не должно было?
– С полковником не возникло никаких… э-э-э… проблем?
Он знал, мать его! Этот потный боров все знал!
– Никаких проблем! – недрогнувшим голосом отозвалась я. – Все было под контролем.
– Умница!
– Спасибо, Руперт. Я скоро буду.
Ну конечно же он знал! А зачем еще ему посылать на важную оценку вместо себя симпатичную девушку?! Джудит, ты полная идиотка! Ты что, и впрямь решила, будто он пошлет девчонку на побегушках на такое важное дело, если, конечно, клиент не попросил особого сервиса? Значит, мой босс уже решил, на что я гожусь?
На несколько секунд я прислонилась к стене, закрыла лицо руками и попыталась успокоиться. В крови бушевал адреналин, меня трясло так сильно, что мышцы живота заболели. Казалось, я вся насквозь провоняла отвратительным запашком полковника, мать его, Морриса и ощущала такую ярость, точно у меня сердце из груди вынули. Взяв себя в руки, я постаралась сохранить лицо и не дать себе разрыдаться. Поплакать, конечно, можно. Можно прижаться лбом к зернистой кирпичной лондонской стене и поплакать обо всех тех вещах, которых я лишена, о несправедливости этого мира и о том, как я чертовски устала от всего этого. Можно залиться слезами, как распоследняя неудачница – в каком-то смысле я так до сих пор о себе и думала, – из-за того, что только что пришлось пережить. Но я знала: если начну плакать, то вряд ли смогу остановиться, а меня такой вариант не устраивал. Ерунда, пустяки это все. Я поймала себя на мысли, что Руперт должен быть мне благодарен, поскольку я не поступила наиболее примитивным образом, не заорала, что меня пытаются изнасиловать, не вызвала полицию, а ограничилась лишь очередным приступом жалости к себе. Похвалы от него ждать, разумеется, не стоит, впрочем, как и обижаться на ее отсутствие. Может, у меня не та фамилия, училась я не в той школе и не ездила по загородным охотничьим клубам, но, несмотря на все это, такие, как Руперт, не вызывают у меня возмущения, и я не настолько уверена в себе, чтобы презирать подобных типов. Я их просто ненавижу, и это куда лучше. Ненависть позволяет сохранить ясность мысли, быстро двигаться и оставаться одной. Если когда-нибудь решите стать другим человеком, то для начала нужно остаться в одиночестве.
Когда я впервые появилась на Принс-стрит на собеседовании, Руперт со скучающим видом показал мне несколько открыток и попросил определить авторов работ. Задание было элементарное – одно полотно Веласкеса, другое Кранаха. Я даже засомневалась, читал ли он мое резюме, а потом, упомянув в разговоре тему своей магистерской, увидела на его лице такое неподдельное удивление, что сомнений вообще не осталось. Последняя открытка, которую он небрежно положил передо мной на стол, изображала стройную полуголую девушку, укутанную в полупрозрачную драпировку.
– Артемизия Джентилески, Allegoria dell’Inclinazione, – не задумываясь, ответила я.
На долю секунды Руперт посмотрел на меня с выражением, смутно напоминавшим уважение. Эта открытка висела у меня на стене с тех самых пор, как в шестнадцать лет я отправилась во Флоренцию. Артемизия была дочерью известного художника и самой талантливой среди всех его учеников, один из которых изнасиловал ее во время совместной работы над заказом в Риме. Она подала на него в суд, выдержала пытку тисками для пальцев, чтобы доказать, что говорит правду, и выиграла дело. Ее будущее напрямую зависело от пальцев, которые вполне могли никогда не стать прежними, но стремление восстановить справедливость оказалось сильнее. Многие из ее картин знамениты своей жестокостью, и критики зачастую не верят, что их написала женщина, однако я выбрала именно эту картину, потому что на ней изображена сама Артемизия. В момент создания автопортрета ей был двадцать один год, ее против воли выдали замуж за третьесортного придворного художника, который паразитировал на таланте своей жены, но здесь она изобразила себя такой, какой, по моему мнению, всегда хотела быть: спокойное, безмятежное лицо, в руке компас – символ силы намерения. Эта картина говорила мне: я имею право выбирать и я сделаю это! Как и все подростки, впервые по-настоящему влюбившись, я была уверена, что никто не понимает Артемизию лучше меня. Мы с ней были так похожи! Если бы она не умерла еще в XVII веке, то мы наверняка стали бы лучшими подругами и дружба наша длилась бы вечно!