Работавший здесь до меня механик, отдав Сахалину предусмотренные договором три года жизни, вернулся с семьёй домой, на «большую землю». Вновь назначенный директором Виноградов Анатолий Гаврилович пока ещё не приступил к своим обязанностям, задерживался в пути. Его жена, Полина (поговаривали, что в семье Виноградовых не всё ладно), оформленная как старший мастер рыбообработки, трудилась за двоих: и за себя, и за супруга. В конторе сидели Главный бухгалтер с женой-счетоводом, секретарша и завхоз — все из местных.
В шесть утра я просыпался с гимном.
«Союз нерушимый республик свободных…» — неслось из радиоточки, включённой с вечера на полную громкость. Сразу же под потолком, пару раз моргнув, вспыхивала свисающая на витом проводе лампочка. Свет с вечера я не выключал, таким нехитрым способом контролируя приход на работу дежурного дизелиста.
Нетопленая с вечера квартира за ночь вымерзала. Оставленные девчонками цветы давно замёрзли, а их мумифицированные останки служили мне молчаливым укором. Я всё никак не мог собраться выбросить.
По утрам, проваливаясь по колено в снегу, я добирался до электростанции. Здесь было тепло. Тихонько постукивал шатунами мощный корабельный двигатель. Дремал проснувшийся ни свет ни заря дежурный дизелист. По соседству с электростанцией располагалась ремонтная мастерская. К восьми часам подходили рабочие. После особо сильного бурана люди собирались часикам к десяти. Не сразу откопаешься.
Вскоре после моего приезда произошло несчастье. За сутки до наступления нового 1971 года.
Среди ночи меня разбудил телефонный звонок.
«Что-то дома…» — звенело в голове спросонья, пока я нашарил очки и, опрокидывая стулья, в потёмках искал надрывающийся телефон.
— Буров… Да… Понял, иду.
Звонила директриса. Оказалось, что полчаса назад в посёлок пришёл, вернее сказать, приполз обмороженный курсант «мореходки», житель Октябрьска. Кривая Падь лежит, если — по берегу (а других дорог там нет), как раз посередине между посёлками Пильво и Октябрьский. До Пильво — двадцать пять километров, в сторону Октябрьска — восемнадцать. По хорошей погоде, днём, местные ходили в один конец пешком. А тут, как нарочно, замело… Вертолёт к нам не вылетел, а в Пильво утренний рейс «Ан-2» из города пассажиров доставил. Две девчонки из Николаевского педучилища, Света и Аня, летели домой на новогодние каникулы. Учились они последний год. Погода испортилась надолго, а встречать Новый Год в аэропорту кому охота! А тут ещё, как специально, морячок знакомый, сосед, домой на праздник спешил.
— А пошли, девчата пёхом, не впервой!
И пошли…
Зимой пройти можно только поверху. На льду — торосы, у берега брёвна обледенелые штормом выброшенные, как ежи противотанковые, топорщатся. Только к скалам прижимаясь, где снегу поменьше, и проберёшься.
— Сначала было весело, — это Славик потом рассказывал.
— Смеялись. Прыгали с камня на камень, как козочки, — размазывал слёзы парень.
— А обе на каблучках, много ли напрыгаешь?.. Снег мокрый, глаза слепит… Соскользнёшь с камня, сразу по грудь в снегу… Немного не дошли, а сил уже нет… Садятся…
Спрятались за выступ скалы, в затишке. Всё мокрое, хоть отжимай. Девчонки дрожат. У меня бутылка «перцовки» была… Сначала взбодрились вроде, заговорили, а вскоре дрема на них навалилась. Улыбаются во сне, тепло им… А мне страшно!.. И по щекам бил, и снегом лица тёр, и материл по-всякому, ничего не помогло. Побежал один, людей звать…
Пока он до нас добрался, пока достучался — время ушло.
Я сразу к конюшне побежал… Смотрю, дядя Гриша уже запрягает Трезора. Упёрся ногой в хомут, супонь затягивает. Матерится… Покидали второпях в сани полушубки, что на конюшне нашли, и — вперёд. Парень в медпункте лежал, белый весь, фельдшерица с ним возилась. Стали расспрашивать, где, мол, девчонок искать-то? А он толком и не знает.
Дороги нет, как на берег вылетели, снег — в лицо. Трезор бесится, башкой мотает. Сани о камни бьются, вот-вот опрокинемся…
Чувствую, далеко проехали.
— Давай, дядя Гриша, назад.
— Тпру, курва! Стой!
Разворачивались на узком пятачке долго, чуть было упряжь не порвали…
Назад уже потише ехали. Дядя Гриша вожжи — в натяг, жеребца сдерживал. Проехали бы мимо и в этот раз… Спасибо, конь почуял, захрапел. Смотрим, сидят в скальной выемке, обнявшись, снегом их замело, сразу не увидишь… Та, которая повыше, Света, ещё тёплая была…
Теперь летели, как на скачках. Дядя Гриша гикал по-разбойничьи, кнутом Трезора под брюхо то и дело подхлёстывал. Слёзы у деда катятся — жаль девчат, у самого внучка такая.
Ну и опрокинулись на повороте, конечно. В снег вперемежку с телами девчат зарылись.
Очки мои улетели, жеребец пустые опрокинутые сани потащил, кошмар!.. Хорошо, Трезор сам встал. Метров тридцать всего от нас отъехал.
Оказалось, мало беды, оглоблю поломали. А как с санями пятиться?
Кое-как связали её ремнями, тела замороженные погрузили и — в медпункт.
Какое там!.. Столько времени прошло.
Три дня мело… Тела на холоде держали. Когда вертолёт прилетел, пришлось трупы в тюфяки заворачивать и к шасси привязывать. В кабину не засунуть было, не гнулись.
Славику кисть левую ампутировали и пальцы на ногах. Не знаю уж, сколько.
Долго снились мне те девчонки…
Простудился я тогда сильно. До весны, до самого солнца, кашлял.
Очки откопал, правда, когда дознавателя на место возили. Без них мне никак…
Работы было невпроворот. Цеха и мастерские разбросаны по всему посёлку — пока всё обойдёшь, проверишь, доглядишь, в конторе на диспетчерской перекличке с комбинатом поругаешься. Да и бумажные дела отнимали время: табели, отчёты, заявки… Как говорится, дела идут — контора пишет. Домой прибегал, как правило, в двенадцатом часу ночи, за полчаса до выключения света. Времени оставалось только сбегать до колодца да заварить при помощи всё того же кипятильника кружку чая. Случалось, чай уже пил в темноте. Питался, как придётся, всухомятку.
Иногда, в редкий по тому времени выходной день мне удавалось приготовить своё фирменное блюдо, под названием: «Мечта холостяка». Рецепт его приготовления прост: в эмалированный таз (на Сахалине говорят: чашка) нарезаешь ломтиками картофель, заливаешь водой и кипятишь. Как только картошка сварится, запускаешь туда же, в тазик, до кучи пять банок магазинного консервированного борща (можно — щей) и три-четыре банки говядины тушёной. Все специи находятся в банках, что, признайтесь, очень удобно.
Остаётся подождать минут десять и посолить по вкусу. Вот тут надо, скажу вам, аккуратнее. Лучше уж недосолить! В противном случае проходилось разбавлять варево водой из чайника. Хуже всего, когда тазик уже полон с верхом, а борщ всё ещё пересолен… Теперь остаётся вынести борщ на мороз, затем, когда он совсем застынет, перевернуть тазик, лёгким постукиванием топора извлечь содержимое и завернуть его в пергаментную бумагу. Всё! Борщ готов. Прибежав с работы голодным, отрубаешь топором кусок «блюда», разогреваешь и наслаждаешься. И мыть приходится только маленькую кастрюльку, в которой, собственно, и разогреваешь еду (эту же кастрюльку можно использовать в качестве тарелки). Ну, ещё и ложку, не будем мелочными! В перспективе — сытая неделя. Отдельные, особо ленивые индивидуумы, экспериментировали с более ёмкой тарой. Мне один раз довелось увидеть извлечённый «цилиндр» щей из двухведёрного бака для кипячения белья. Надо признаться — впечатлило. Заманчиво, чёрт побери, обеспечить себя вкусным и калорийным питанием на целый месяц вперёд. Но я всегда избегал крайностей. Спасало меня врождённое чувство меры.