Как только я, раздевшись и погрев руки о голландскую печку, присоединился к честной компании, репродуктор, передающий до этого какие-то новости, во всю мощь запел:
«Миленький ты мой, возьми меня с собой…» — похоже, что эта песня преследует меня. Все дружно захохотали, глядя на самого молодого, славянской внешности, русого парня, на вид лет тридцати. А крупный лысоватый мужчина, сидевший напротив него, навалившись внушительным животом на стол и чуть сдвинув его, хлопнул парня по плечу:
— А я тебе чего говОрю, Лёха. Го-го-го… Дивчину надо усегда брать с собой. Не ровён час… го-го-го.
Тот, кого звали Лёхой, спокойно похрустывал огурцом.
«Вот они, покорители природы. Им всё нипочём», — любовался я на живописное застолье.
Мне было лестно, что меня считали здесь за равного, такого же постояльца, как и все.
Поздоровавшись и назвавшись, я присел к столу. Компания салютовала мне гранёными стаканами. Мужики вели себя непринуждённо, как будто за столом и не было постороннего, но незаметно подливали в стакан, пододвигали закуску, то есть, оказывали внимание. Когда я предложил сходить в магазин, чтобы внести свой пай в застолье, украинец, бывший здесь, по всей вероятности, лидером, возразил:
— Успеешь ещё, похоже, к ночи заметёт, и куковать нам здесь придётся долгОнько! Ты куда путь держишь, МышкО?
— В Кривую Падь.
— Вот я и говОрю, посидим… На материк ещё мабудь Ил-14 и взлетит. А здесь… Местные рейсы закроют, как пить дать.
«Спящий», как я его про себя окрестил, так и не поднялся с койки. Не вставал он и в последующие дни. Мужики, все трое работники леспромхоза Пильво, рассказали мне, что «спящего» зовут Женей. По национальности он нивх, «гиляк» — по местному. Что работает Женя дорожным мастером в Арги-Паги, а сюда приехал в командировку и загулял. С ним такое, дескать, случается…
Гриша Черняк, так звали украинца, в прогнозе не ошибся. Подняться в воздух удалось только через неделю.
К вечеру замело; ветер рвал облака, сквозь эти прорехи, не переставая, сыпал мокрый снег.
Всю ночь под окнами гудели трактора, расчищая дороги, которые тут же засыпались новыми порциями снега.
В Зональное мы ездили ежедневно, как на работу. Утром с вещами, утопая в снегу по колено, выходили к автобусной остановке. Ехали долго, с трудом разъезжаясь со встречными машинами. Часто останавливались и ждали, пока дорожники освободят проезжую часть.
Аэропорт каждое утро нас встречал одной и той же картиной: заметённое снегом взлётное поле, на котором ползали, нещадно дымя выхлопными газами снегоочистители. По зданию аэровокзала, как сонные мухи, шастали туда-сюда истомившиеся без дела пилоты.
Все, как один могучие, в кожаных, подбитых мехом, куртках и лётных унтах. Часов до двух мы бесцельно слонялись по залу ожидания, разглядывая уже до дыр просмотренные плакаты, завтракали в буфете. Когда, как будто сжалившись над нами, объявляли по громкой связи о закрытии всех рейсов по метеоусловиям до утра, отправлялись «домой», в порядком опостылевший уже номер.
По пути в гостиницу заходили в гастроном. Женя оставался в номере, спал. Когда мы, шумные и раскрасневшиеся с мороза возвращались, он лежал в той же позе — на спине поверх одеяла в одежде. Сквозь рваный носок на правой ноге светилась пятка.
— Женя, будешь?.. — спрашивал вежливый Пак.
Глаза «Спящего» приоткрывались на толщину лезвия. Их бездонной их глубины, из самой Жениной души, тускло блестело желание. Он молча показывал большим пальцем правой руки в открытый рот. Кто-либо из мужиков, приподняв голову бедолаги, заливал ему в глотку полстакана водки. Именно заливал, так как Женин кадык не двигался, а руки продолжали спокойно лежать вдоль тела. Еле видимая щелочка глаз захлопывалась, и желание на время гасло. На поднесённую ко рту закуску Женя реагировал всегда одинаково отрицательным покачиванием головы. Через минуту номер сотрясался от его могучего храпа. Первое время я пугался, а потом не то, чтобы привык, пообвыкся, что ли… Но больше всего меня поразило, когда в одно прекрасное утро Женя встал вместе с нами, сбрил пятидневную щетину, взял в левую руку свой «докторский» потёртый чемоданчик, и, молча пожав всем без исключения руки, ушёл один в пургу.
Автобусы не ходили, а до Арги-Паги было сорок километров засыпанной снегом дороги.
Мы продолжали «сидеть у моря и ждать погоды».
Родителям дал короткую телеграмму: мол, жив, здоров, прибыл в Николаевск, люблю, скучаю. Позвонить по межгороду не удавалось из-за разницы в часовых поясах.
Гриша Черняк никак не мог совладать со своим темпераментом — бесился от безделья.
Постоянно вышучивал Алексея и вежливого спокойного Пака. Зная фанатичную приверженность корейца к национальной кухне, начинал безобидный, на первый взгляд, разговор о преимуществах украинского стола.
— Возьмём, к примеру, сало. Вот ты, Пак, почему не ишь сала?.. Не говОришь?.. Правильно делаешь, что не говОришь, — Гриша начинал заводиться.
— Ты, Пак, травоядный, потому и спокойный, як танк. Ничем тебя, Пака, не пронять. А сало, Пак, — это жизнь. Ну, ладно, не хочешь сала съидАть… А борщ?.. Ты ил когда-нибудь настоящий украинский борщ с салом и сметаной?
— Зачем твой борщ, — не выдерживал кореец.
Когда Пак волновался, он плохо говорил по-русски.
— КАса риса кусАй, — частил он, — сердце работай карасО — помирай, нЕту!
Гриша, довольный тем, что удалось расшевелить корейца, хохотал, вытирая слёзы и хлопая себя по ляжкам.
Пак извинительно улыбнулся мне:
— Что ПАка, что ЧернЯка, всё одно — дурАка!
Алексей в перебранках участия не принимал. Он либо строчил очередное письмо своей Галине, либо заваливался спать, предварительно заявив во всеуслышание свою присказку:
— Водки больше нет, Галинка, домой!
«Господи, как мне надоела эта непогода, безделье и пьянка! Снег и водка… И так каждый день. Скорее бы улететь», — горевал я, укладываясь на скрипящую койку и закрываясь одеялом с головой. Вспоминал дом, Наташу, весёлую хохотушку Надю (надо было всё-таки поцеловать её на прощание…); ворочался на провисшей панцирной сетке, выходил один на крыльцо под снег курить. Ветер срывал пепел и искры с папиросы, забирался за пазуху… Во рту было горько.
Наконец с вечера ветер изменил направление на северный, похолодало. Небо к ночи вызвездилось. Пак, вполголоса напевая что-то своё, собирал пожитки. Гриша показал глазами на приятеля:
— Завтра улетим!.. Лёха, сгоняй в магАзин, попрощевАемся.
Утром я улетел почтовым рейсом, первым. Мужики остались дожидаться самолёта в Пильво.
Кабина вертолёта МИ-2 едва ли больше, чем у автомобиля «Запорожец». Над владельцами «броневичка» в то время подшучивали: «Сорок минут позора — и ты на даче». В салоне могут разместиться всего лишь пятеро: двое, включая самого пилота, — впереди и трое — сзади. Рейс был почтовый, и мне пришлось потесниться. Всё свободное место заложили газетными кипами и бумажными мешками с корреспонденцией. А то, что не поместилось на пол и кресло, свалили мне на колени. Оглянувшись на одиноко возвышавшуюся над бумажным «Монбланом» кислую физиономию пассажира, лётчик широко, по-гагарински, улыбнулся: