Подойдя настолько, что его можно было услышать, Бальдуччи крикнул: «От Эль-Амера три километра целый час идем!» Дарю не ответил. Он стоял и смотрел на них, толстый свитер делал его фигуру приземистой и широкоплечей. Араб ни разу не поднял головы. «Привет, – сказал Дарю, когда те взошли на площадку. – Зайдите погреться». Бальдуччи тяжело соскользнул с лошади, не выпуская из рук веревки. Улыбнулся учителю сквозь топорщащиеся усы. Маленькие темные глазки, глядевшие из-под нависающего смуглого лба, и обрамленный морщинами рот придавали его лицу выражение внимательное и усердное. Дарю взял повод, отвел лошадь к сараю и вернулся к гостям, ожидавшим его уже в школе. Проводил их в комнату. «Я затоплю в классе. Там будет удобнее», – добавил он. Когда он возвратился, Бальдуччи сидел на диване. Он отвязал веревку, на которой привел араба, и тот примостился на корточках возле печки. Руки у него оставались связанными, тюрбан съехал назад, он смотрел на окно. На всем лице Дарю сначала увидел только губы – огромные, полные, лоснящиеся, прямо как у негра; нос, однако, был прямой, глаза темные, с лихорадочным огнем. Сдвинутый назад тюрбан приоткрыл упрямый лоб, лицо с опаленной солнцем, но чуть обесцвеченной холодом кожей хранило выражение встревоженное и непокорное, которое и поразило Дарю, когда араб, повернув голову, взглянул ему прямо в глаза. «Проходите в классную, – сказал учитель. – Сейчас я заварю вам чай с мятой». «Спасибо, – ответил Бальдуччи. – Ну и работенка! Скорей бы на пенсию». И прибавил по-арабски, обращаясь к пленнику: «Ну, ты, пошли!» Араб поднялся, держа перед собой связанные в запястьях руки, и медленно прошел в помещение школы.
Вместе с чаем Дарю принес стул. Однако Бальдуччи уже восседал на первой парте, а араб пристроился возле учительского помоста лицом к печи, расположенной между столом и окном. Дарю протянул было пленнику стакан с чаем, но, взглянув на его руки, растерялся и спросил: «Может, развязать его?» «Само собой. Веревка – это на дорогу», – ответил Бальдуччи, нехотя приподнимаясь. Но Дарю уже поставил стакан на пол и опустился на колени возле араба. Тот молча наблюдал за ним лихорадочно блестящими глазами. Когда Дарю освободил его, он потер одно об другое распухшие запястья, взял стакан и стал маленькими глотками быстро втягивать в себя обжигающую жидкость.
– Так, – сказал Дарю. – И куда же вы направляетесь?
Бальдуччи вынул усы из чая:
– Сюда, сынок.
– Хороши ученички! Вы здесь заночуете?
– Нет. Я вернусь в Эль-Амер. А ты доставишь вот этого товарища в Тингит. Его ждут в смешанной франко-мусульманской коммуне.
Бальдуччи дружелюбно улыбнулся Дарю краешком губ.
– Что за чушь! – возмутился учитель. – Ты шутишь?
– Ничуть, сынок. Таков приказ.
– Приказ? Да я ж не… – Дарю осекся: не хотелось огорчать старика корсиканца. – Короче, не мое это дело.
– Ух ты! Ну и что с того? На войне любое дело – твое.
– В таком случае я подожду, когда объявят войну.
Бальдуччи кивнул:
– Хорошо. Но приказ уже поступил, и тебя он тоже касается. Неспокойно нынче. Поговаривают о бунте. Считай, мы уже мобилизованы.
Дарю глядел насупившись.
– Послушай, сынок, – сказал Бальдуччи. – Я тебя люблю, ты должен меня понять. Нас в Эль-Амере – на всю территорию маленького департамента – дюжина, мне надо вернуться. Мне велено вручить этого типа тебе и сразу назад. Там его оставлять нельзя было. Его деревня бурлила, отбить его у нас хотели. Ты должен завтрашним днем отвести его в Тингит. Двадцать километров такому молодцу, как ты, не помеха. А после – все. Вернешься к своим ученикам и уютной жизни.
Слышно было, как за стеной фыркает и бьет копытом лошадь. Дарю смотрел в окно. Облака отступали, по заснеженному плоскогорью все шире разливался свет. Когда снег стает, солнце снова воцарится и будет, как прежде, жечь камни. И снова долгими днями безоблачное небо будет изливать безжалостный свет на пустынное пространство, где ничто не напоминает о человеке.
– Н-да, – произнес Дарю, поворачиваясь к Бальдуччи. – А за что его? – И прежде, чем старик открыл рот, спросил еще: – Он понимает по-французски?
– Нет, ни слова. Мы его целый месяц искали, они его прятали. Родственника убил.
– Он против нас?
– Вряд ли. Хотя кто их знает…
– А почему убил?
– Какие-то семейные дела. Один вроде бы другому зерна задолжал. Точно не знаю. В общем, короче, зарезал родственничка садовым ножом. Понимаешь, как барана, чик!..
Бальдуччи провел рукой, будто лезвием, по горлу, чем привлек внимание арестованного: тот беспокойно уставился на жандарма. Дарю внезапно вскипел яростью к этому человеку, ко всем людям на свете с их гнусной злобой, беспрестанной ненавистью, бешенством в крови.
Но на плите закипел чайник. Дарю подлил чаю Бальдуччи, потом, постояв в нерешительности, подал второй стакан арабу, и тот снова жадно осушил его. Когда араб приподнял руки, Дарю увидел сквозь разрез джеллабы его тощую мускулистую грудь.
– Спасибо, малыш, – сказал Бальдуччи. – Ну, а теперь я пошел.
Он поднялся и направился к арабу, доставая из кармана веревку.
– Что ты делаешь? – сухо спросил Дарю.
Бальдуччи остановился в недоумении и показал ему веревку.
– Не надо.
Старик жандарм заколебался.
– Как хочешь. Оружие у тебя, конечно, есть?
– У меня есть охотничье ружье.
– Где?
– В чемодане.
– Надобно держать его возле кровати.
– Зачем? Мне нечего бояться.
– Совсем рехнулся? Если они взбунтуются, никто из нас не застрахован, мы все для них едины.
– Я сумею защититься. Я их издали увижу.
Бальдуччи расхохотался, но затем его белые еще зубы внезапно скрылись под усами.
– Издали, говоришь? Угу. Так я и думал. Ты всегда был немножко чокнутым. За это я тебя и люблю, мой сын тоже таким был.
С тем он достал револьвер и положил его на стол:
– На, возьми. Мне на обратную дорогу и ружья хватит.
Револьвер поблескивал на черной столешнице. Когда жандарм обернулся, учитель почувствовал, как от него пахнет кожей и лошадью.
– Послушай, Бальдуччи, – сказал вдруг Дарю. – Мне все это противно, и парень твой в первую очередь. Но сдавать я его не буду. Сражаться – пожалуйста, если надо. Но только не это.
Старик стоял перед ним и строго на него смотрел.
– Не дури, – произнес он медленно. – Мне, знаешь, тоже не все нравится. Связывать человека – к этому и с годами не привыкаешь, мне даже стыдно, если хочешь. Но нельзя им все позволять.
– Сдавать я его не стану, – повторил Дарю.
– Говорю же тебе, сынок, это – приказ.