– Я прошу тебя только позволить мне подойти к ней… – шептала Эмили.
– Но молчи, имей при этом совесть, чтобы помалкивать! Ты полагаешь, что ты еще мало принесла людям горя и без этого? Ты обещала выйти замуж за этого кретина Оскара, ты отдаешься ему разок, чтобы он поверил, что он родитель ребенка, ты махаешь у него перед носом будущей грин-картой, гражданством и легитимностью и потом вдруг смываешься! Я не люблю Оскара, но тут есть из-за чего почувствовать себя униженным.
– Он лучшего не заслуживал!
– Может быть… но тем не менее. Подумай о Калипсо. Оставь ей возможность двигаться вперед, любить, учиться, не нагружай ее этим непосильным ярмом семейной трагедии. Она и так уже много чего повидала. Она получала удары, ее оскорбляли, издевались над ней. Но она каждый раз вставала и в итоге сделалась замечательным человеком. Иди своей дорогой и оставь ее в покое. Она счастлива. А то, что ты ей расскажешь, ей счастья не прибавит. Наоборот, причинит ей невыносимую боль. Правда не всегда та вещь, которую нужно говорить. Было ли у тебя желание сказать правду твоим родителям, когда ты оказалась перед колыбелькой дочки в больнице? Нет. А когда ты садилась в самолет, чтобы втихую вернуться в Нью-Йорк с плоским животом, освободившись от постыдного бремени? Хотелось ли тебе сказать стюардессе: «Подождите немного, я прошу вас, я сбегаю за своей дочерью?» Нет. Ты пристегнула ремень и полетела. И не вернулась. И даже не пожалела об этом.
– Я была так молода! – шептала Эмили.
– Ты бросила ее, доверила ее этому гнусному зверю, который избил ее гаечным ключом! Потому что он понял, что его обвели вокруг пальца.
– Это потому, что Улисс не злился на меня за то, что я решила заставить Оскара поверить в то, что он отец. Только поэтому я спала с ним. И к тому же всего два или три раза, не больше. Я хотела, чтобы Улисс приревновал. Я была совсем ребенком!
– Нет. Ты уже тогда была эгоисткой, трусливой и расчетливой. Ты использовала людей. Ты использовала Улисса, я уж не знаю, почему! Потом воспользовалась Оскаром. Ты пользовалась мужчинами, чтобы сделать себе карьеру! А теперь ты кем хочешь воспользоваться? Двадцатипятилетней девушкой, чтобы поиграть в дочки-матери? Это постыдно!
Эмили упрямилась:
– А ты-то всегда был безупречным?
– Нет, но по крайней мере я был достаточно смелым, чтобы отвечать за свои глупости и гадости. А ты – нет.
– Ты вечно делаешь хорошую мину при плохой игре, – бормотала Эмили.
– Калипсо была тебе ни к чему, ты бросила ее. Как можно было бросить ребенка!
Он воздевал руки к небу.
– Если у тебя не хватало смелости признать ее, когда она была ребенком, почему вдруг ты сейчас так осмелела? Ты мне сказала, что у тебя есть любовник и он уже готов на тебе жениться, а он знает, что у тебя есть дочь?
– Нет.
– А почему?
– Он не любит детей. И не хочет детей.
Она опускала голову.
– О! Смотри-ка, мне гораздо больше нравится, когда ты не врешь. И ты решишься вдруг ни с того ни с сего достать, как туза из рукава, двадцатипятилетнюю дочку?
– Я думаю, да.
– Ты думаешь! Но думать в данном случае недостаточно!
– Я сделаю это постепенно.
– Ты знаешь, что собираешься сделать? Ты получишь ее, а потом опять выкинешь и сделаешь при этом несчастной. То есть бросишь еще раз.
– Ну, может быть, нет…
Тут мистер Г., выругавшись, опирался руками на стол и орал:
– СТОП! Этого достаточно. Я больше не хочу ничего слышать. Тебе было двадцать лет, Улиссу пятьдесят, вы отлично проводили время, вот и все. Конец истории. Он хотел уберечь Роситу и не захотел признать девочку, ты подумала о своих родителях и тоже не захотела ее признать.
– Я не знала тогда, мистер Г., я тогда не знала…
– Хочешь мое мнение?
Она молча смотрела на него.
– Ты и сейчас не знаешь!
– Ну и чему ты меня научишь сегодня?
Антуанетта поставила песочные часы на край длинного стола Гортензии и выпрямилась, сидя на стуле в лифчике и трусиках, готовая к новой примерке.
– А это обязательно, песочные часы? – спросила Гортензия, которую вид часов несколько раздражал.
– Жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе скучать больше трех минут! – ответила Антуанетта, приглаживая волосы ладонью. – Я даю тебе напрокат свое тело, ты наполняешь мне голову. Таков договор. Не пытайся нарушить контракт.
– Ни за что бы не решилась! – вздохнула Гортензия. – Но когда я вижу эту штуку, я начинаю выходить из себя. Такое впечатление, что я на экзамене.
– Забудь про нее. Будь сильнее ее. Хорошая работа получается, только когда преодолеваешь препятствия.
Гортензия пожала плечами, схватила сверток материи, сегодня ночью ее посетила гениальная идея, и она срочно хотела опробовать ее на Антуанетте.
– Вот так тебе подойдет? – спросила Антуанетта, уперев руки в бедра и подняв подбородок.
– Да. И расслабь немного плечи.
Гортензия обошла вокруг нее и призадумалась. Она взахлеб прочла книгу, которую ей дала Елена, «О стиле» Джоан Дежан, «Или как французы изобрели высокую моду, изысканную кухню, шикарные кафе, утонченность и элегантность». Надо признать, ей не было скучно ни секунды. Есть чем воздействовать на песочные часы.
– Жил да был во Франции один добрый король, – начала она, стараясь не проглотить булавки, которые зажала в зубах.
– Это невозможно, – прервала ее Антуанетта. – Короли не бывают добрые, они обычно тираны.
– Ну, не все.
– Невозможно.
– Ладно. Жил да был крупнейший из королей Франции.
– Невозможно. Люди тогда были совсем мелкие.
– Людовик Четырнадцатый был высоким. Где-то метр восемьдесят пять.
– Точно?
– Точно.
– А сколько это английских дюймов? – вновь перебила Антуанетта.
– Слушай, а ты всегда такая доставучая? – взвилась Гортензия.
– Всегда. Я люблю точность. Когда сведения точные, я запоминаю, когда не точные, не запоминаю.
– А к Спинозе ты тоже так придираешься?
– Нет. Он меня впечатляет. А твой Людовик Четырнадцатый покамест не произвел на меня никакого впечатления.
– Это был гений.
Антуанетта пожала плечами, и Гортензия тут же призвала ее к порядку.
– Я же тебе сказала, не шевелись. Ну значит, Людовик четырнадцатый был харизматической личностью. Он был наделен тонким чувством стиля и истории и понимал, как управлять страной. В начале его правления Франция вовсе не была синонимом элегантности и роскоши. Скорее, тон задавали другие страны: Англия, Италия и даже Голландия. И однако к концу его правления, то есть семьдесят два года спустя, весь мир склонился и признал французов как законодателей моды и безупречных судей в вопросах стиля и вкуса. Франция изобрела шик и стала коммерческой сверхдержавой, раздавив всех соперников.