К моему изумлению за столом дежурного сидела сама Сильва. Когда-то я ей ловил тритонов в пруду у санэпидстанции. С тех пор она сильно выросла и стала похожа на свою мать, Веру Яковлевну, особенно сзади. Но полицейская форма ей была очень к лицу, я вовремя вспомнил, что уже отпускал на этот счет комплименты, когда приходил за лицензией, и ограничился только приятным изумлением, мол, с каких это пор госпожа-начальница не спит по ночам? «Ты что, всех уволила?» — спросил я. «Нет, — усмехнулась Сильва, — гулять послала». За пятнадцать лет своей учительской практики она выучила тут грамоте всех — и казаков, и разбойников, так что, когда дети кончились и школу закрыли, ей предложили возглавить местный полицейский околоток, чтобы она и дальше занималась их воспитанием, теперь уже с помощью пистолета и наручников.
«Так где, ты говоришь, видел зеленый „ниссан-патрол“? — оживилась Сильва. — Куда они поехали?» Я вынул из кармана трофейные ключи. Она увидела мои перепачканные в крови руки и строго спросила: «Ты применял насилие? Им нужна медицинская помощь?» В ответ я только усмехнулся: «Что ты, что ты. Я просто помог им покинуть автомобиль, когда они наехали на мое имущество. У меня есть свидетели».
Вообще-то с местными органами правопорядка у меня с младых ногтей были проблемы. Рассказывают, что когда нас совсем маленькими бабушка привела в церковь, то я испугался батюшку и убежал, и меня ловили с милицией на мотоциклах. Потом меня постоянно ловили: когда мы лазили на кедры за шишками, когда мы бросали в костер патроны, когда мы удили в пруду карасей, когда мы курили в каких-то елках, когда мы распивали портвейн в беседке, когда мы катались по парку на чьей-то «победе», короче, каждый год и по многу раз, и мне казалось, что кто-то их специально на нас науськивает — мать, Мариванна, соседские дамочки или кто-то еще, но не суть. Просто и на этот раз мне показалось, что Сильва откровенно дожидалась именно моего прихода.
Тут же появились люди в зеленом, и мы поехали обратно на причал, где обнаружили почтенного профессора в роли охотничьего кобеля, загнавшего кролика в терновый куст, — он мрачно ходил вокруг непролазного шиповника, откуда торчали две пары ног.
«Они меня называли „Вана кера“, — поведал мне Колька. — Что это значит?» Я ему объяснил, что на местном наречии так принято величать олддерьменов, вроде нас, и он, похоже, остался очень доволен.
Анька чуть не упала, когда увидела совершенно мокрого Кольку. Мы с ним изображали ей все случившееся исключительно с водевильной стороны, руководствуясь, прежде всего, намерением оправдать свое появление среди ночи с литрухой, но без улова. Мы хохотали и показывали ей сломанное удилище — подумаешь, «Catana», всего-то сто долларов — чего горевать? — а она расстраивалась все сильней совсем по другому поводу. «Где они? — вдруг спросила она. — Я сейчас пойду и спрошу, кто их послал». Мы ей попытались втолковать, что никто их не посылал, — эти солдатики сами удрали из казармы, сами напились, сами подрались с дежурным офицериком, сами свистнули штабную машину и поехали кататься. Одним словом — простые горячие парни. С кем воюем, они же — дети! Бога мать! Но Анька не на шутку возбудилась и, плюнув на наши приглашения снять стресс самым примитивным способом — хорошенько закусить рюмочку-другую в круге дружеского, нацепила строгую черную маечку «Order is all we need», хлопнула дверцей и укатила, как мы поняли, в полицию, к Сильве. Они с ней старые приятельницы, вон ее забор, прямо напротив нашего кухонного крыльца. А за ним клематисы, флоксы, огромные розовые пионы, настурции, огурцы, помидоры, клубника. Я бы на месте Аньки дождался, когда она явится с дежурства и пойдет с лейкой, и все бы узнал, если бы придавал этому значение.
Странно, но и та, кого я, вернувшись под утро, чмокнул в попку, тоже неожиданно озаботилась произошедшим. Я нашел ее у себя в кровати и стал на нее охотиться. «Кто это были? Ты уверен, что мальчики? — почему-то спросила она, делая попытки ускользнуть из моих цепких лап. — Отвечай, я тебя серьезно… Прекрати!» — «Не знаю, не знаю, — пробормотал я, — но у них, кажется, не было вот таких чудненьких голеньких титечек, таких гладеньких ляшечек, таких дивных ямочек, таких мокреньких губочек…» Она взвизгнула, отстранила мою руку и соскочила на пол.
А что, могли быть девочки? — подумал я и развеселился. «Что ты смеешься?» — спросила она через плечо, просовывая ножки в трусы. А я просто представил себе, как Колька, обнаружив, что побросал в реку не пьяных скинхедов, а каких-то девиц, кинется следом, а потом будет выходить на песок с добычею на плечах, раздвигая крепкими коленями черно-красную воду. «Вот, родной, каких рыбок я поймал, причем голыми руками», — весело крикнет он и похлопает по мокрым задницам. Вот так.
«Это уже слишком, — сказала она. — Ты обращаешься со мной, как с уличной девкой. А я, между прочим, до тебя жила, как монашка!» Ну, на это я не нашелся, что и ответить: какие она культивировала духовные практики, я не знаю, но тогда, накануне рыбалки, она показала мне такую нежность к ближнему, такую любовь к его грешным причиндалам, что я, прости меня Господи, вспомнил о Царстве Божьем. Спорить с ней было лень, в постельке оказалось прохладно, я обнял подушку, хранящую флюиды хорошей девочки, прижался до истомы к шелковистой простынке, и меня потащило в путаницу реальностей. Откуда-то вспомнилось: «Следуя естественному порядку, мы должны после смешанных удовольствий перейти к несмешанным» — и я очутился на солнечной стороне Фонтанки, в левом ряду, как раз перед мостом Ломоносова, хотя мне нужно на Разъезжую. Сократ что-то сказал про завтра, и это было ключом к разгадке сложной дорожной ситуации. Короче, я заснул еще до того, как она хлопнула дверью.
Нам с Колькой, конечно, не дали прикончить литруху, уже где-то на последней четверти явилась хмурая Анька и разрушила наше собрание — загнала Кольку в кровать, а меня попросту вышвырнула, как барсика, в росистые травы. Так что я заснул вовсе не пьяным, а скорей усталым от приключений и умиротворенным застольной беседой — четыреста грамм — это лучшая Колькина доза, когда он приобретает удивительную проницательность и патологическую гуманитарность. Слово за слово мы вернулись к разговору на причале, прерванному вторжением автомобиля.
«Вот вы, современные писатели, которые пренебрегают психоанализом и так поверхностно любят греков, — занюхав рюмочку и обращаясь к кому-то за моей спиной, велеречиво начал Колька, — задумывались ли вы всерьез над фундаментальным процессом судьбы? Знакомы ли вам маски, под которыми она вмешивается в размеренное течение человеческой жизни?»
Вопрос вышел совершенно идиотский, что мне было отвечать? Конечно, знакомы: аритмия, ишемическая болезнь, алкоголизм, бляди какие-нибудь.
«Бляди — оно обязательно, — сдвинул брови Колька. — Но не какие-нибудь. Вы, голубчики, мыслите вторыми сущностями. Маска для судьбы не есть нечто отыменное, они скорее соименны. Как „бык“ и „человек“ оба суть „живое существо“, так же процесс судьбы и некая особа, которая ее воплощает, указывают нам не друг на друга, но на нечто третье. Почему так завораживающи макбетовы ведьмы? Не потому, что он таких не видел, не из-за хтонического ужаса и даже не потому, что он парализован картинами собственного будущего — он созерцает перемену участи. Несубстанциальность перипетии открывается его пониманию, чего он, конечно, даже вербализовать не может».