Новик молчал.
– Ну что же вы, Иван Васильевич! – шептал Брускин. – Вместе ведь учили! «Да святится имя Твое…»
Наталья часто-часто моргала.
– «Да святится имя Твое», – глухо пробубнил Иван и вдруг заорал, не выдержав: – Не могу больше! – И быстро пошел прочь, наступив сапогом на «престол» и шагнув сквозь стену Натальиного храма.
– А-а-а-а! – по-детски громко и звонко заревела она за его спиной.
– Ну что же вы, Иван Васильевич! – сам чуть не плача, воскликнул Брускин.
– Ты плохой, Ваня, плохой! – кричала, захлебываясь в рыданиях, Наталья. – Ты моего деточку в землю спрятал, а место не показываешь! А я вот его найду, он тебя побьет!
И, упав на колени, продолжая реветь, Наталья стала по-звериному рыть в песке ямку.
– Таличка! Та-а-личка! – кричал вдалеке Брускин, бегая по берегу.
Иван присел на камень, стал развязывать забинтованный палец.
– Таличка! – передразнил он. – Сидит твоя Таличка где-нибудь в кустах, смеется над нами.
Иван сплюнул в сторону и вдруг увидел торчащий из песка указательный палец руки, словно зовущий его к себе. Иван растерянно посмотрел на свой забинтованный палец и кинулся туда, упал на колени, стал разгребать песок.
Наталья закопала себя неглубоко. Ее открытые глаза и улыбающийся рот были забиты песком. На груди лежал брускинский крест.
– Та-аличка! Та-аличка! – кричал вдалеке Брускин.
Стянув с головы буденовку, Иван поднялся, скорбно и тупо глядя на Наталью. Но его голова стала инстинктивно втягиваться, когда в воздухе знакомо зазвучал вой приближающегося снаряда. Через мгновение донесся хлопок орудийного выстрела. А еще через мгновение снаряд мощно взорвался где-то посреди лагеря. Там заржали, заметались лошади, заметались, закричали люди.
Иван взглянул на море. Сюда двигался корабль, и из дула его носового орудия вырвался огонь нового выстрела. Иван перевел взгляд на Наталью.
– Прости, Наталья, если что не так… – тихо сказал он.
Новый взрыв взметнулся в лагере, а с другой стороны длинными слитными очередями стали бить английские скорострельные пулеметы.
Иван опустился на колени и стал торопливо закапывать Наталью.
В тот день англичане начали жесткую карательную операцию по ликвидации наших в Индии.
Они забились в глубь тропических джунглей, восхитительно прекрасных, если смотреть на них снаружи, и темных, мрачных, тягостных внутри. Иван сидел на толстом стволе поваленного дерева. Он размотал свой указательный палец и внимательно его рассматривал. Палец не только словно распух, но и стал длиннее остальных, огрубел и почернел, на его тыльной стороне торчали черные звериные щетинки, а вместо ногтя вырос длинный и острый черный коготь. Иван пошевелил своим новым пальцем и посмотрел по сторонам. Вблизи никого не было. Правда, к нему шел Брускин, разговаривающий сам с собой на ходу, но он был еще далеко. Иван вытащил саблю, положил на ствол ладонь с вытянутым новым пальцем и резко рубанул. Поморщившись и даже качнувшись от боли, Иван коротко взглянул на валяющийся обрубок, подошвой сапога вдавил его поглубже в мягкую влажную землю и плюнул сверху.
Брускин приближался. Иван стянул с головы буденовку и обернул рану, из которой хлестала черная кровь.
Комиссар остановился рядом, внимательно и заботливо посмотрел в глаза Ивана и спросил скороговоркой:
– У вас что-нибудь случилось?
– Да ничего, палец вот отрубил, – объяснил Иван.
– Почему? – живо поинтересовался Брускин.
– Да не нравился он мне.
– Понятно, – удовлетворился ответом Брускин. – Товарищ Новиков, у меня к вам очень важный разговор. Мы должны установить красное знамя на вершине горы Нанда-Деви. Тогда-то они нас заметят. Мы уже начали отбор добровольцев.
Новик помотал головой.
– Нет, Григорь Наумыч, я по горам не ходок. Да я еще пока и комдив.
– Что вы, товарищ Новиков, пойдут представители наших горских народов, а к вам я…
– Это что же за знамя должно быть? – с сомнением спросил Иван.
– Натуральный шелк, сто пятьдесят на сто, я посчитал.
– Чего?
– Разумеется метров.
– А древко?
– А вы видели гигантские пальмы? Товарищ Новиков, я к вам совсем по другому вопросу. Дело в том, что, мне кажется, я оттуда уже не вернусь… – Брускин опустил голову, справляясь со своей секундной слабостью. – И я бы хотел, чтобы вы взяли мой дневник. Но чтобы никому-никому! А если вдруг снова окажетесь в Москве, отдайте его моей бабушке…
– А если… я? – растерянно спросил Иван.
– Так вы же сто один год проживете! – засмеялся, блестя повлажневшими глазами, комиссар.
И Иван засмеялся. И они обнялись.
Штат Хамагар-Прадеш.
Город Химла.
5 января 1925 года
В большой магазин, где торговали тканями, заскочили несколько человек, одетых в индийское и европейское платье. Угрожая наганами перепуганным продавцам и покупателям, они торопливо искали нужную им ткань. Экспроприаторами были грузины, армяне, азербайджанцы, поэтому общались между собой они на русском.
– Смотри, Георгий, такой ткань берем? – спрашивал один, вытаскивая из-под прилавка штуку вишневого сукна.
Высокий красивый красноармеец пощупал ткань пальцами и вскинул руку с поднятым вверх наганом.
– Слушай, ара, ты не понял? Шелк надо, натуральный шелк.
А из подсобки уже тащили именно то, что было нужно, – свитки алого китайского шелка. Его концы ползли по полу, и все в магазине окрасилось в красное.
Южное предгорье Гималаев.
12 февраля 1925 года
Под навесом из сосновых веток стоял аэроплан, и летчик Курочкин возился в моторе. Вокруг сидели местные жители и молитвенно смотрели на него.
– Товарищ Курочкин! – окликнул его Брускин.
Курочкин оглянулся и увидел наших. Они стояли, вытянувшись, в две длинные шеренги: одна держала на плечах скрученное и перевязанное знамя, другая – древко, ошкуренный ствол гигантской пальмы. Во главе шеренги стояли улыбающиеся Брускин и Шведов. Летчик вытер на ходу руки ветошью, приложил руку к виску и доложил:
– Произвожу текущий ремонт мотора.
Брускин указал взглядом на туземцев.
– Как вы думаете, они пойдут с нами?
– Конечно пойдут. Уж не знаю, за кого они меня принимают, но что ни попрошу…
– Понятно за кого, – пожал плечами Брускин. – Вы ведь летаете…
Курочкин бросил печальный взгляд на свой аэроплан.