Батюшка замолк, поднял глаза и, улыбаясь, обвел всех взглядом:
– Вот как важна Богу мирная и согласная жизнь в семье… – Он посмотрел на часы и поднялся.
Глянув из‑за плеча в окно, где на улице мать провожала попа, суетливо семеня рядом и что-то рассказывая, Федька повернулся к брату и с усилием изобразил на лице улыбку:
– Давай мириться.
Он снял с божницы икону Николая Чудотворца, старую, в железном окладе, и громко поцеловал изображение святого.
– Целуй теперь ты. И будем как те бабушки жить. – Федька протягивал икону к Колиному лицу, но тот не хотел, не мог ее поцеловать. Федька наступал. Глядя испуганно на икону, Коля попятился.
– Целуй, чего ты?.. Тезка ж твой! Чего боишься? А-а, боишься? А ты все равно целуй! Ну, целуй же, целуй, морда! – заорал Федька и свободной правой рукой, вынеся ее из‑за иконы, ударил Колю в лицо.
Коля опрокинулся на спину, Федька навалился сверху, уселся и стал с силой натирать Колино лицо железом оклада, размазывая слезы, сопли и кровь.
Коля лежал не сопротивляясь, неподвижно и беззвучно.
Он зашевелился и заскулил жалобно и горько, только когда Федька ушел, громыхнув дверью. Убрав с лица иконку, Коля поднялся, всхлипывая, обтер ее на ходу о рубаху на груди, поставил на божницу и пошел к двери.
Всхлипывая и шмыгая носом, он вышел во двор, поднял с земли топор с неотмытой на лезвии петушиной кровью.
Федька стоял к нему спиной в уборной, не закрыв за собой дверь. Видя только его затылок, Коля направился к нему.
– Коль! – окликнул его из‑за спины материн встревоженный голос: – Далеко ты с топором-то?
Коля остановился.
– Дрова… колоть… – глухо отозвался он, не оборачиваясь, и, размахнувшись что было сил, ухнул топором по колоде, намереваясь, видно, расколоть ее с одного раза.
Лезвие вошло глубоко, но колода колоться не собиралась.
Коля попытался выдернуть топор, но сил явно не хватало, и он дергал бессильно, словно прикованный к топору и к колоде. Тетка Соня обошла его, встала напротив и пристально посмотрела в лицо. Потом подняла глаза к небу, перекрестилась и прошептала:
– Пресвятая Богородица, Приснодева Мария, прости мою душу грешную!
В тот же день Федька уплыл на лодке в Мукомолово пьянствовать, и в тот же день тетка Соня решила. Решила, вошла вечером в хлев и остановилась в двери, прислонилась к косяку, глядя, как сноровисто доит младший ее сын корову, улыбнулась, подошла, пристроилась рядом на чурбачке, положила голову на его плечо. Коля повернулся, посмотрел удивленно и ласково. Тетка Соня улыбнулась усталыми любящими глазами. И Коля улыбнулся в ответ, сказал тихо:
– Дедушка Амриддин говорит: «Рай находится под ногами ваших матерей».
– Правильно говорит, – согласилась тетка Соня. – А мне отец Михаил наказал беречь тебя…
Коля удивленно покосился на мать.
– Как, говорю, беречь, батюшка? – продолжала тетка Соня. – Я, говорю, и так глаз ночами не смыкаю, слушаю, не крадется ли к нему Федька с ножиком… Возьмет и зарежет…
Коля улыбнулся:
– Не зарежет.
– Э-э, сынок, что боится он теперь тебя – это еще хуже. Со страху скорей зарежет. «Молись», – батюшка сказал. А больше ничего…
– Мам, а я сегодня твою прялку сделал! – похвастался Коля, чтобы не говорить больше о неприятном.
– Руки у тебя золотые, сынок, – похвалила его тетка Соня. – И голова светлая. И здоровьем Бог не обидел. В нашу породу ты, в коровинскую. А Федька – в отца, кровь дурная. А ведь все равно сын он мне! Пропащий человек, никудышный, а мне его от этого еще жальче! А пьянка эта проклятая, она ведь болезнь – так? По радио давеча тоже говорили – болезнь! – Тетка Соня вздохнула. Потом набралась духа и сказала: – Знаешь, сынок, ты меня прости, но уезжать тебе отсюда надо…
Она хотя и решила, что скажет это, но не верила, что сможет, но смогла и сама удивилась, что смогла.
Коля перестал доить, руки его опустились.
– Ясное дело, сынок, мне с тобой и лучше, и легче, а с Федькой – горе одно. Да только ты без меня проживешь, а он – пропадет.
– Куда, мам, уезжать? – тихо спросил Коля.
– К дяде твоему, к отцову брату. Помнишь дядю Юру? Хоть пятнадцать лет не разговариваем, приревновал твой отец его ко мне, так я сама поеду, упрошу. Он мастером на комбайновом. И на работу устроит, и квартира у них большая. Или в общежитии поселишься. В большом городе и с верой твоей легче будет – затеряешься…
– Не хочу, мам, в город, – проговорил Коля еле слышно и прибавил шепотом: – Мне тут… хорошо…
– А мне-то как хорошо, сынок! – говорила тетка Соня, не замечая ползущих по щекам слез. – Только я же не о себе. А о тебе, сынок, да о Федьке, чёрте этом, сердце болит. Не жить вам вдвоем тут, вот беда какая… А может… – Тетка Соня даже зажмурилась, чтобы сказать это: – Может быть, ты к дедушке Амриддину своему вернешься? А я гостинцев ему соберу. И передашь ему от меня низкий поклон и материнскую благодарность…
По Колиным щекам покатились слезы, точь-в‑точь как по материнским, и точно так же он не замечал их…
IV
Смеркалось. На темнеющем небе проявилась большая круглая луна.
Неизвестный остановил машину, выключил двигатель, прислушался.
Из‑за густой сосновой посадки доносился Колин голос – арабский речитатив.
Неизвестный усмехнулся, вышел из машины, тихо прикрыв за собой дверцу. Глянув по сторонам, он побежал к посадке, пригибаясь, а добежав до нее, остановился, вытащил из бокового кармана пистолет, взвел курок, выпрямился и пошел, шагая широко, готовый сделать наконец то, что задумал. Он уже видел в просвете меж деревьев сгибающуюся в поклонах Колину спину, когда вдруг услышал гул мотора и свист вертолетных винтов.
Зеленый армейский вертолет летел низко над рекой, и летел прямо сюда, на него, точнее – на Колю. Долетев до края крутояра, вертолет завис в воздухе и стал снижаться.
– Черт! – удивился неизвестный, спустил курок, сунул пистолет в карман и, пригибаясь, побежал к машине.
Коврик под коленями трепыхался, силясь улететь и унести с собой Колю. Он сжался, зажал ладонями уши и смотрел на страшную машину, ничего не понимая. Колеса коснулись земли, открылась дверца, и изнутри вывалился металлический трап. Неловко, задом, по нему стал спускаться мужчина в черном костюме. Для верности он держался за трап обеими руками, и, так как третьей руки у него не было, он сжимал в зубах ручку большого черного дипломата.
Когда он твердо стал на ноги, в темноте люка появилась чья-то рука и прощально помахала. В ответ человек тоже стал махать, радостно, с чувством, двумя руками, забыв, видимо, что в зубах у него дипломат. Трап спрятался, дверца закрылась, и, прибавив шума и ветра, вертолет резко пошел вверх.