– Простите, Виктория Анатольевна где живет? – спросил осторожно Непомнящий. Женщина повернулась, оглядела его оценивающе и указала на дверь, за которой плакал ребенок.
Непомнящий подошел к двери, постучал. Никто не отозвался. Он постучал громче. Но снова в ответ лишь плакал ребенок, и Непомнящий нажал ладонью на дверь. Она открылась.
Комната была маленькой и казалась еще меньше из‑за множества старой мебели и разбросанных в беспорядке вещей. Здесь были: стол обеденный посреди комнаты и стол письменный – у окна, одежный шифоньер и книжный шкаф, высокая, кое-как заправленная кровать и рядом – кровать детская, в которой лежал и плакал ребенок, старые венские стулья, клетка с молчащим кенаром и глобус – на окне, а также разбросанные всюду в беспорядке книги, газеты, глаженые и неглаженые пеленки.
Непомнящий подошел к детской кроватке, посмотрел на ребенка и попытался ему улыбнуться. Ребенок продолжал плакать. Непомнящий осторожно и устало присел рядом на стул и, покачивая кроватку, принялся разглядывать комнату. На стене рядом с отрывным календарем была приколота булавками фотокарточка, сделанная в ателье: немолодые мужчина и женщина с лицами молодоженов.
В коридоре прозвучали чьи-то торопливые шаги, и дверь распахнулась.
На пороге она словно запнулась, стояла и смотрела на него удивленно и внимательно.
Непомнящий медленно поднялся.
– Вот это да! – сказала она и шутливо-обескураженно почесала затылок. – Я за молоком бегала. – Она поставила на стол маленький жестяной бидончик, подошла к детской кроватке. – Ты же спал! – как-то преувеличенно громко и преувеличенно радостно воскликнула она. – Ну ты же спал, когда мамочка уходила. Неужели снова хочешь кушать? Снова хочешь кушать? Ах ты, мой обжорка! – Она взяла ребенка из кроватки, расстегнула кофточку, полуотвернувшись, обнажила налитую грудь, стала кормить.
– Ты отрезала волосы? – спросил Непомнящий.
– Да, с ребенком они мешают, – ответила она. – А ты откуда? – Она оглядела его из‑за плеча. – Как ты меня нашел?
– Случайно. Случайно, можно сказать…
– А… зачем? – спросила она.
– Ты любезна…
– Какая есть…
– Он что, правда военрук? – спросил Непомнящий, и в голосе его прозвучала ирония.
– Да, военрук, – с вызовом ответила она. – И еще он преподает физическую культуру.
– И о чем вы с ним разговариваете?
– А мы не разговариваем. Он не слова любит, а дела. Впрочем, тебе, кажется, этого не понять. Он, между прочим, сейчас там, где должны быть все мужчины. А ты здесь сидишь. В каком-то непотребном виде. Тебя что, били? И зачем у тебя противогаз?
Непомнящий посмотрел растерянно на коробку, открыл ее и вдруг быстро и неумело натянул противогаз на лицо.
– Ты свихнулся? – спросила она. – Сними немедленно, ребенка испугаешь.
Он не снимал, сидел так, не двигаясь. За загрязненными круглыми стеклами глаз его видно не было.
– Ты что, оглох? – раздраженно спросила она.
Он содрал с лица резиновую маску, не глядя на нее, быстро и зло запихнул противогаз в коробку.
– Я танкист, – сказал он.
Она прыснула:
– А почему не летчик? Или лучше кавалерист.
– Нет, серьезно, – сказал он. – У нас в городе все побежали. Я проходил мимо военкомата, там толпа, крик, почти паника. Какой-то курсант ходит, кричит громче всех: «Кто разбирается в рациях?» Я подошел. Он забрал мои документы, посадил в танк, и мы поехали.
На лице ее жила усмешка.
– Как всегда, вверяешь свою судьбу случаю.
– А ты предпочитаешь быть хозяйкой своей судьбы, – он попытался уколоть ответно.
– Я не предпочитаю, я ею являюсь, – сказала она твердо.
Она застегнула кофточку, осторожно положила уснувшего ребенка в кровать, села за стол напротив Непомнящего, посмотрела на него внимательно, и он на нее посмотрел, и они заговорили одновременно, мешая друг другу, и, тут же замолчав, торопливо улыбнулись.
Он хотел сказать, похоже: «Ты еще красивее стала».
А она, кажется, хотела сказать: «Ты плохо выглядишь».
Но теперь они молчали, боясь, что снова заговорят вместе, и уже раздумали говорить те слова, которые хотели произнести.
– Ну, говори, говори, – предложила она.
– Ты его любишь? – спросил он.
– Без любви дети не рождаются, – быстро сказала она, словно готовила этот ответ.
– Это не абсолютный закон природы, – усмехнулся он.
– Это твои слова. Ты ведь у нас идеалист.
– Тише, могут услышать, – пошутил он.
– Не бойся, – она тоже пошутила. – Видел в коридоре? Наша историчка… А с утра крушила пластинки. Советский репертуар. – Лицо ее вдруг исказилось страхом, и она сделалась обыкновенной бабой, жалкой и беззащитной. – Все как с ума посходили. Сегодня, говорят, грабили магазины. Говорят, из тюрьмы вышли заключенные. Скажи, неужели немцы сюда придут? – Она ждала ответа, и губы ее дрожали.
– Кажется, придут… – помолчав, ответил он, не отрывая от нее взгляда. – А знаешь, я действительно не гожусь к военной службе. Не по здоровью даже, хотя очень тяжело, у меня постоянно болит сердце. А по сути своей, что ли. Я ничего не понимаю. Там какая-то другая логика. Этот вот противогаз. Он не нужен, он мне мешает. Я попытался его снять, а он на меня накричал.
– Кто?
– Командир. Мой юный командир. Симпатичный мальчишка, но… откуда такая убогость духа?! Когда успел? Демагог! Причем искренний демагог, верящий в свою демагогию, вот что ужасно! А второй, Яша, учил меня сегодня, как отличать баб хороших от баб дурных.
– Правда? Ну и какая я?.. – поинтересовалась она. – Хорошая или дурная?
– Ты? – Он глянул на нее серьезно. – Ты хорошая… – Взял торопливо со стола раскрытую книгу, посмотрел на обложку и поднял на нее удивленные глаза. Это был Блок. – Ты же всегда любила Маяковского, а его не терпела.
Она не ответила.
Россия-мать, как птица, тужит
О детях; но – ее судьба,
Чтоб их терзали ястреба… –
прочел он и замолчал, задумавшись. – Красиво. И с пафосом, – в голосе Непомнящего была усталая и нервная ирония. – Немцы, китайцы, англичане – все – кто. И одни мы – какие – русские… Имя народа требует своей оценки. Какие?
– Ну и какие же? – она спросила с насмешливой улыбкой.
А он глянул на нее неожиданно серьезно.
– Я за эту неделю такого насмотрелся… Хуже и быть не может… – сказал он тихо и убежденно и, листая книгу, улыбнулся вдруг. – А это помнишь? – И прочел:
В небе – день, всех ночей суеверней,
Сам не знает, он – ночь или день…