– Живой?
– Живой, конечно, мертвый, что ль? – возмутился Генка. – Мне сам Плюшевой говорил!
– Сам Плюшевой! – со значением повторил Красильников.
– Ну и чего он тут делать будет? – решил поинтересоваться Тарасов.
– А я откуда знаю?! – проорал, отвернувшись, Генка.
– Кт-то-то ж его сюда пустит? – высказался Гусаков, но его не услышали.
– Работать будет… У нас в набойке… – это был Красила.
– Ага! – кивнул Генка и заулыбался – ему понравилась эта мысль.
– Ам… Ам… Американец? В набойке? – не врубился Гусаков, он вообще тяжело врубался.
Дядя Сережа был от природы смешлив и уже хихикал, трясся, выгнув худую спину и уткнув подбородок в грудь.
Глянув на него, загыгыкал Генка.
Гусаков непонимающе вертел головой. Тут прорвало и Красильникова. За ним заржал Тарасов. И чуть погодя вся «набойка» заливалась смехом:
– Американец!
– В набойке!
– А-ха-ха!
– О-го-го!
– Ой, не могу!
Первым начал это всеобщее веселье дядя Сережа, первым же он решил его и заканчивать. Стирая кулаком слезинки с глаз, дядя Сережа посмотрел на свои старые наручные часы и удивленно мотнул головой.
– Хорэ, хорэ… Хорэ ржать, работать пора, – проговорил он негромко, но, странное дело, – услышали, и смех стал стихать.
– Ешь – потей, работай – зябни! – выкрикнул Генка, пытаясь продлить удовольствие, но шутка не прошла.
Набойщики уже поднимались, посмеиваясь и потягиваясь, расправляя спины и плечи, не торопясь и как будто неохотно приступая к продолжению своей работы. Пара за парой, они снимали рамы с незаконченными платками и укладывали их на столы.
– Как таблетка? Помогла? – спросил, направляясь к своему столу, Генка.
Дядя Сережа прислушался к себе и серьезно и важно ответил:
– Помогла.
Он сбросил кителек, выбрал цветку, серую, тяжелую, приколол узорную ее часть к пропитанной краской губке, щуря глаз, примерился и, крякнув от удовольствия и натуги, придавил цветку к белому шерстяному полотну.
Набойщики во всем цехе ходили парами вокруг платков, словно танцуя какой-то таинственный мужской танец и разгоняюсь в нем все быстрее, распаляясь все больше. И платки наполнялись на глазах красками, горели ярче и радостнее. И все быстрее, быстрее, быстрее…
Цветка – краска – платок…
Цветка – краска – платок…
Цветка – краска – платок…
Художников, точнее, художниц на фабрике было четверо, и всех их звали Аннами.
Главной и самой по возрасту старшей была Анна Георгиевна – женщина начальнического вида, но с добрыми глазами.
Худую и нервную, подстриженную в старомодную скобочку, со старомодным же полукруглым гребнем в волосах звали Анной Васильевной, но в глаза и за глаза ее называли по фамилии – Спиридонова. Про таких, как она, еще говорят: сзади пионерка, спереди пенсионерка.
Третья Анна свое имя не любила, презирала даже и требовала называть себя Аллой. Она обожала сладкое и пользовалась только импортной польской косметикой.
А четвертой Анной была Аня, просто Аня, Генкина жена.
В большой комнате, так называемой живописной, было светло и по-женски уютно. Комнатные цветы заполняли все свободное пространство: стояли на подоконниках и полу, ползли по стенам, добираясь до потолка.
На каждом рабочем столе лежали листы ватмана с эскизами-кроками, четвертинками будущих возможных платков.
По радио, которое включали в начале рабочего дня, а выключали в конце, в передаче «В рабочий полдень» Алла Пугачева пела «Арлекино». Анна-Алла ей подпевала, и получалось, почти как у Пугачевой.
– Нинка Земляникина со склада куртку продает – ее мужику не подошла. Зимняя, кожаная, на молнии. В обед пойду своему Мишке смотреть, – поделилась радостным Спиридонова и обратилась к Ане, предлагая ей составить компанию, но Аня только помотала отрицательно головой – была увлечена своей работой.
Пугачева допела, и Анна-Алла сообщила:
– Американец на фабрику приезжает!
– Да уж слышали, знаем, – равнодушно отреагировала Спиридонова.
– Слышала она, знает… А что еще знаешь?
Спиридонова пожала плечами.
Анна-Алла отбросила карандаш, который вертела в руках.
– Во-первых, негр! Во-вторых, два метра ростом! И в-третьих – миллионер…
– А зовут как? – спросила ошеломленная Спиридонова.
Аня закусила губу, чтобы не рассмеяться.
– Зовут… – задумалась Анна-Алла.
– А зовут его Иван, – неожиданно подсказала Анна Георгиевна.
– Иван? – удивилась Анна-Алла.
– Иван… – повторила Спиридонова.
И даже Аня подняла на Анну Георгиевну глаза.
– Иван? – первой догадалась Анна-Алла.
– По-американски Иван, а по-нашему Иван.
– Наш, что ли? – сморщилась Анна-Алла, как будто лимон лизнула. – Не американец?
– Американец. Но предки русские, уехали в Америку еще до революции. Мне Полубояринова на парткоме рассказывала.
– У них же в Америке все приезжие! – пришла на помощь Спиридонова, но Анна-Алла отмахнулась:
– Без тебя знаю.
– Так что – не негр и даже не миллионер, – с улыбкой проговорила Анна Георгиевна и склонилась над своим эскизом.
– А рост? – не теряла надежды Анна-Алла.
– Про рост не знаю, – не поднимая глаз, ответила Анна Георгиевна.
– Надо же: то даже болгар к нам в город не пускали, а тут – американец, – задумчиво проговорила Спиридонова.
– Говорят, он письмо Горбачеву написал, – объяснила Анна Георгиевна.
– А он, оказывается, нахал! – вновь вдохновилась Анна-Алла.
– А Горбачев ответил? – удивленно спросила Аня.
– Раиса Максимовна ответила, – язвительно проговорила Анна-Алла.
– Не знаю, кто кому отвечал, но знаю, что разрешили. Директору министр звонил…
И в этот момент на столе Анны Георгиевны зазвонил телефон. Художницы вздрогнули и замерли. Показалось, подумалось на мгновение всем, что звонит министр, а может, сам неведомый американец.
Анна Георгиевна сняла трубку, молча выслушала какое-то сообщение и, положив, проговорила по слогам:
– За-ка-зы!
– Заказики! – воскликнула Анна-Алла.
– В честь чего это? – недоумевала Спиридонова. – Майские отгуляли, а до Дня города еще далеко.
– Американец приезжает! – дурашливо крикнула Анна-Алла. – Приедет, а мы тут сидим, икру наворачиваем… Ну, чего там, Анна Георгиевна, чего?