Подошла к нему и подняла руку – там они и лежали. Специально для него. Он бы и сам мог сорвать, одну или несколько, красневшие меж листьев, но почему-то не делал этого. А она вот сорвала и принесла ему: «Съешь!»
Она приносила ему самые разные ягоды: то малину, то смородину, черную или красную, то крыжовник, самые отборные ягоды: съешь, вкусные, витамины. В ягодах с куста их как раз больше всего, теплый живой сок еще бродит.
Она стоит перед ним, на ладони крупные сочные ягоды, допустим малина, – и что же? Он их не берет, машет отрицательно головой, в конце концов, не ребенок же он, чтобы класть ему их в рот. Если захочет, и сам может…
А она все равно приносила, протягивала ему: на, возьми…
Ну зачем? Не хочет он, именно сию минуту не хочет, спасибо.
Не обижалась: зря, отличные ягоды, на рынке таких не купишь, к тому же свои всегда вкуснее.
Алела, как кровь, ягода, возьми, спасибо, не хочу…
Нет, в самом деле, почему не брал, почему отказывался? И правда ведь – вкусные, аромат нежный. Может, просто не хотел больше быть ребенком, не хотел, чтобы за ним вот так ходили по пятам, опекали? Конечно, не дитя же он. Хотелось затеряться в саду, словно в лесу, меж старых яблонь с растрескавшимися стволами. А иногда забирался и в малинник, отыскивая самые крупные ягоды, особенно внизу, куда матери уже было трудно наклоняться.
А она все равно срывала для него.
Ну не хочет он!..
Роса каплет с листьев, влажно в утреннем августовском саду, чуть поредевшем в предчувствии близкой осени, порыжевшем. Малина уже почти сошла, но кое-где нет-нет и попадется еще, остатки былой роскоши. Он бродит меж деревьев и кустов, задевает изредка ветки. Весело, радужно искрятся на солнце капли.
Если бы кто подошел к нему и протянул на ладони пару-тройку ягод, он бы, скорей всего, и не отказался. Соизволил бы принять подношение, осторожно взял пальцами или прямо губами, чтобы не пачкаться. Но никто не приносит, никто не протягивает, никто не ищет его в саду – жена где-то там, возле дома, занята чем-то своим. Дуется на него со вчерашнего, обидевшись, что не пошел с ней в лес за грибами. Дети куда-то уже ушмыгнули – у них свои игры. Он может спокойно бродить, думая свои мысли или не думая, а просто так, глядя на высоко синеющее небо, на чуть тронутые августовскими первыми утренниками листья. Никто его не ищет и не зовет, и он вдруг чувствует себя потерянным. Как в детстве, когда заблудишься в лесу и долго кружишь там, пока не выйдешь наконец на знакомую тропинку.
Проходя мимо малинника, он срывает одну, другую, третью ягоду, но не кладет в рот, а так и держит на ладони, ощущая влажное прикосновение. Он смотрит на них с некоторым недоумением и даже растерянностью, словно не знает, что с ними делать, странная такая тяжесть в руке (не от малины же). И раскрытая ладонь – будто не его. Он идет к дому, рядом с которым сидит на скамейке жена и, низко наклонив голову, читает книжку, волосы спадают на лоб, заслоняют-затеняют лицо. Он останавливается перед ней и молча стоит так, в ожидании, когда она оторвется от чтения, поднимет к нему задумчивое тихое лицо, вся еще там, в книге, и снова проскользнет по нему тень вчерашней обиды, что не пошли за грибами, детская такая обида.
Ну да, детская.
И лицо у нее такое же детское.
А у него все та же странная тяжесть в руке, в горсти влажные ягоды. И вот он, глядя в ее серые глаза, протягивает с самым серьезным видом руку: на ладони несколько крупных ноздреватых темно-красных ягод малины. Сок расплылся по коже похожими на кровь пятнами.
– Возьми, – говорит он. – Очень вкусная.
Лицо ее неожиданно проясняется, будто лучик солнца скользнул. Он пересыпает ягоды ей в ладонь, а последнюю, прилипшую, подносит прямо к ее губам. Теплое, влажное прикосновение – будто теленок ткнулся.
Пуста ладонь, только свежий рубиновый след посередке.
Шуршание. Шелест. Ш-ш-ш-ш…
Коричневая пленка медленно ползет, скручивается с одной матовой бобины и наматывается на другую, слегка поскрипывающую, пока еще почти пустую… Издали наплывает знакомый голос, с хрипотцой. Забытый голос. Можно помнить облик, образ, но голос вспоминается только тогда, когда слышишь его вновь.
Эту запись он хранил.
Отец нередко заглядывал в его комнату – что-то спросить, какую-нибудь ерунду: не хочет ли он попить чаю или, к примеру, как будет по-английски слово «тишина»?.. Почему именно «тишина»? Скорей всего, просто хотелось пообщаться, а эти вопросы были лишь поводом.
Однажды он подумал, что хорошо бы записать отцовский голос. Отец уже был в преклонных годах, прибаливал, неизвестно, сколько ему еще оставалось. И вот пришла мысль сохранить его голос. Не просто голос, а какой-нибудь его рассказ. Отец ведь о многом мог поведать – столько в жизни всего разного было. Но – не получалось, не совпадало, чтобы записать. Неурочно выходило. Да и не хотелось, чтоб явно, чтобы он рассказывал специально в микрофон. К тому же вдруг догадается, для чего ему. И вообще что-то в этом искуственное. А тут вроде и время удачное.
Отец присел на кровать, сын спросил:
– Ну, что скажешь?
Опять что-то незначительное, про какого-то знакомого, который хотел научиться иностранному языку и для этого включал ночью аудиокурс. Дался же ему этот иностранный язык!
Отец в самом деле переживал, что не знает ни одного, кроме отдельных слов и фраз из немецкого и почему-то венгерского языков. Хотел, чтобы сын выучил не один, а несколько, два как минимум, а еще лучше три или четыре. Вид магнитофона, с которым сын в ту минуту как раз возился (только что слушал свежие записи какой-то известной группы), настроил его на менторский лад: с магнитофоном хорошо изучать языки, пусть сын попробует.
Ага, он непременно попробует. А что же знакомый?
Знакомый просыпался по ночам и включал магнитофон с курсом английского, а потом, спустя какое-то время, незаметно погружался в сон и во сне продолжал слышать английские выражения. Правда, наутро он их все равно забывал.
И что?
А то, что ночные уроки не прошли даром. У него выработался засыпательный рефлекс. Магнитофон с английским он стал использовать не столько для обучения, сколько для засыпания. Как снотворное. Включит, послушает недолго и заснет. Вроде как средство от бессонницы. Так вот, потом, едва он слышал английскую речь, у него мгновенно начиналась зевота и он автоматически задремывал. Так и не выучил язык.
Рассказ и оказался записанным на пленку.
Отца давно не было, а запись оставалась. Старинным этим магнитофоном – «Яуза-6», деревянный полированный корпус, светлая пластмассовая крышка, посеревшая от пыли, – никто давно не пользовался. Ненужный, тот был задвинут на антресоли, сверху еще пара картонных коробок с каким-то хламом. Пора бы уже выбросить, а он никак не мог решиться. И все из-за этой десятиминутной записи. За двадцать или сколько там лет он прослушал ее раза два, и тем не менее. В конце концов, будет настроение – включит. Скажем, в отцовский день рождения. Послушает. Вспомнит отцовский голос.