Если повезет, разумеется…
Мы еще не добрались до конца коридора, как позади нас внезапно, со скрипом распахнулась одна из боковых дверей и в коридоре нарисовался сутулый худой пастор в скромной будничной рясе. В одной руке он держал канделябр с тремя зажженными свечами, в другой – массивный крест. Его можно было использовать не только как оружие против нечистой силы, но, при необходимости, и для защиты от обычных мародеров, которых в осажденном городе опасались не меньше, чем норманнских бомбардировок. И, хоть вряд ли отыскались бы в столице любители легкой наживы, кто осмелился бы посягнуть на церковь Ордена, в смутное время могло случиться всякое. Поэтому служитель церкви Апостола Альваро и пребывал настороже.
– Кто здесь?! – дрожащим голосом прокричал священник, замахав перед собой канделябром. – Отвечайте, или я позову патруль! Эй!..
Еще мгновение, и он непременно бы нас обнаружил. Но ковылявший последним Михаил резко развернулся и метким ударом трости сшиб с пасторского канделябра свечи. Пастор испуганно отшатнулся, попятился, однако запутался в полах рясы и упал. Выпавший из его руки крест зазвенел по гранитному полу. В ночной тишине этот звон показался мне громче удара колокола. Похоже, от страха у священника перехватило дыхание, поскольку вместо того, чтобы звать на помощь, он лишь сипел и елозил ногами, стараясь отползти подальше от неведомой опасности.
– Отец Джузеппе? – грубым, измененным до неузнаваемости голосом осведомился Михаил. Не иначе, он беспокоился, как бы пастор ненароком не опознал в темноте своего бывшего прихожанина. Если верить Михалычу, память о нем должна была непременно здесь сохраниться.
– Д-да, это я! – кое-как собравшись с духом, подтвердил священник. – А в-вы кто т-такие?
– Всадники Апокалипсиса! – с пафосом провозгласил Михаил. – И я только что спас тебя от смерти, святой отец, – любой, кто узрит наши лица, умирает в страшных муках! Так что, пока мы не уйдем, сиди здесь, не двигайся и даже не смотри нам вслед!
– Вы не Всадники! – робко проблеял пастор. – Вы – грабители! Я сделаю все, как вы говорите, только прошу вас, не совершайте злодеяний, ведь вы – в храме Господнем!..
– Ты усомнился в моих словах, святой отец?! – Михалыч постарался изобразить страшный гнев. Для Всадника Апокалипсиса звучало не слишком убедительно, но для грабителя – более чем. – О, как же пагубно твое неверие! Я просто вне себя от ярости! Так пусть же содрогнется земля, если мы не те, за кого себя выдаем!.. Пусть зашатаются стены этого храма в отместку за твои сомнения, отец Джузеппе, ибо под старость лет ты посмел перечить силам, которым служил всю свою жизнь!..
Не прошло и минуты, как грозное пророчество «всадника» свершилось. Мы не услышали грохота подземного взрыва, но земля действительно дрогнула, стены качнулись, из приделов посыпались и разбились об пол фигурки святых, а пламя на свечах задрожало от пронесшегося по храму потока воздуха. Любопытно было бы пронаблюдать в этот момент за отцом Джузеппе, наверняка немало ошарашенным проявлением «высшего гнева». Но в момент взрыва мы уже возились с засовом церковных ворот, поэтому и не видели реакцию пастора, оставленного нами в другом конце церкви. Некрасиво было, конечно, так шутить над безобидным стариком. Но пусть уж лучше Джузеппе и впрямь вообразит невесть что и сидит смирно, приходя в себя от шока, чем побежит за нами с криками «Держи мародеров!», едва мы пересечем порог храма.
Безлюдные и непривычно темные улицы Ватикана встретили нас холодом и недружелюбием. Таковы были сегодня столичные ночи благодаря комендантскому часу и разбомбленной электростанции. Впрочем, уже через несколько минут обстановка изменилась до неузнаваемости.
Не успели мы юркнуть в ближайшую подворотню, как где-то поблизости затарахтел дизельный генератор и над районом разнеслась душераздирающая сирена воздушной тревоги. Но ни артиллерийской канонады, ни свиста пикирующих мин не было слышно, а значит, всему виной стал устроенный нами подземный взрыв, вызвавший панику в столице и за ее пределами. По ту сторону городской стены царило оживление. Лучи автомобильных фар метались по темному небу, а по самой стене бегали Защитники с фонарями.
Вскоре оживление началось и на улицах. Разбуженные сиреной горожане высыпали из домов и устремились к бомбоубежищам. Некоторые несли на руках детей, помогали передвигаться старикам и калекам. В толпе было много гражданских ополченцев. Они носили красные повязки, были вооружены арбалетами и двустволками и держались мелкими группами. У нас повязок не имелось («А не мешало бы их раздобыть» – взял я на заметку это своевременное наблюдение), но во мраке и общей суете мы вполне могли сойти за ополченцев, чем тут же и воспользовались.
Подхватив хромоногого Михаила под руки – чему тот, естественно, не противился, а наоборот, захромал еще сильнее – и делая вид, что провожаем калеку к бомбоубежищу, мы влились в людской поток и двинули в указанном Конрадом направлении. Наши усталые чумазые лица ничем не выделялись на фоне лиц остальных горожан, угрюмых и изможденных бессонными ночами.
Никто не признавал в нас чужаков и не показывал пальцем, призывая схватить норманнских диверсантов. Мы бежали по улицам Вечного Города, что когда-то был для нас родным, и старательно изображали напуганных бомбежкой горожан. Даже наши мысли были во многом схожи с мыслями ватиканцев. Мы, как и они, понятия не имели, суждено ли нам дожить до сегодняшнего утра…
Ярослав полностью потерял счет времени сразу после первого допроса, что состоялся еще за пределами столицы, в штабе командующего северной линией пригородной обороны. Но на самом деле хольд перестал адекватно воспринимать реальность чуть раньше – с того момента, как захватившие его ватиканские разведчики доставили пленника к месту назначения.
Спина и бока Ярослава, намятые ему как следует по дороге, нещадно болели, но это были пока лишь обычные синяки. Однако и они стали для княжича своеобразным откровением. Конечно же, Ярославу не раз доводилось участвовать в юношеских потасовках, но дальше разбитого носа или губы дело обычно не заходило. Серьезных же драк с княжеским сыном ни в Питере, ни в Стокгольме никто не затевал – на родине Ярослава знала каждая собака, а в Скандинавии выручало покровительство Лотара. И потому, когда княжича наконец-то приволокли в лагерь Защитников и швырнули в сырую землянку дожидаться своей участи, Ярослав подумал, что сегодня ему сторицей воздалось за все недополученные в молодости тумаки. А вот расплачиваться за грехи, какие он совершил уже в этой стране, ему еще только предстояло…
Сидя на холодной земле, хольд поначалу старался не думать о грядущих пытках и казни. Однако это было попросту невозможно. Тогда Ярослав решил поступить наоборот и начал старательно готовиться к мучениям, настраиваясь на нечеловеческую боль, от которой он наверняка сойдет с ума, что, впрочем, станет для него только благом.
«Буду держаться столько, сколько смогу, – трезво рассудил пленник. – От пыток и смерти мне никак не отвертеться, так что можно сначала и в молчанку поиграть. Конечно, рано или поздно ватиканцы, один черт, выведают у меня все, что им нужно. Ну так пусть приложат к этому хоть какие-то усилия, дабы победа казалась им заслуженной… А все-таки хорошо, что Лотар не посвятил меня в планы своего отца. Когда я сломаюсь под пытками и проговорюсь, это будет не такое уж жестокое предательство… Жаль, не знаю, сколько держались братья, которых Защитники замучили в первый день осады. Хорошо бы продержаться столько же, сколько они. Обидно будет, если опозорюсь, очень обидно…»