* * *
Та же ночь
Другая спальня
Хью Прентис всегда засыпал с трудом. В детстве – потому что слушал. Он не знал, почему детская в Рамсгейте не ютилась в каком-то дальнем углу, как в других домах, и почему время от времени, когда этого вовсе не ожидали (неправда – ожидали всегда), Хью и Фредди слышали крики матери!
Когда это случилось впервые, Хью спрыгнул с кровати, но Фредди тут же вцепился в него.
– Но мама…
Фредди покачал головой.
– И отец…
Хью слышал и его голос, рассерженный, а потом… смех.
Фредди снова покачал головой, и выражения его глаз было вполне достаточно, чтобы убедить Хью, младше его на пять лет, заползти в постель и заткнуть уши.
Но глаз он не закрыл. Если бы его спросили об этом на следующий день, поклялся бы, что даже не моргнул. Ему было шесть, и он все еще клялся в истинности множества совершенно невозможных вещей.
Когда он увидел мать в ту ночь, перед ужином, по ее виду нельзя было предположить что-то неладное. Правда, говорила она с усилием, словно у нее что-то болело, но синяков не было видно, и больной она не казалась. Хью попытался спросить об этом, но Фредди наступил ему на ногу, а он никогда не делал ничего подобного без причин.
Следующие несколько месяцев он пристально наблюдал за родителями. И тогда понял, что почти никогда не видел их вместе, в одной комнате. Если они и обедали за одним столом, он этого не знал: они с Фредди ели в детской. И даже когда он видел их вдвоем, было очень трудно определить, что они испытывают друг к другу. Они почти не разговаривали. Проходили недели и месяцы, и Хью иногда начинал думать, что все прекрасно, но потом снова слышал крики и знал, что все далеко не прекрасно, только ничего не мог с этим поделать.
Когда Хью было десять, мать заболела лихорадкой после укуса собаки, причем укус был незначительным, но последствия – ужасными. Хью скорбел по ней, как скорбел бы по каждому, кого видел в течение двадцати минут каждый вечер, и наконец перестал прислушиваться к тому, что происходит между родителями, когда пытался заснуть.
Но к тому времени это значения не имело: Хью больше не мог спать, потому что думал. Лежал в постели, а в голове бурлили и жужжали мысли, и он никак не мог успокоиться. Фредди посоветовал ему представить свой разум чистым листом, на что Хью рассмеялся, потому что единственное, что не способен был представить его разум, так это чистый лист. Хью всюду видел цифры и схемы: в лепестках цветка, в перестуке лошадиных копыт по земле. Некоторые схемы требовали его немедленного внимания, но остальные задерживались в сознании, пока он не ложился в постель, в тишине и покое. Тогда они возвращались. Все складывалось, вычиталось, выстраивалось в уравнения, и неужели Фредди действительно думал, что он может спать во время такого?
Оказалось, что Фредди так не думал. После того как Хью объяснил, что происходит у него в голове, когда пытается заснуть, Фредди больше никогда не упоминал чистый лист.
Теперь для бессонницы существовало множество других причин. Иногда виной тому была нога, иногда виновата была его подозрительная натура, вынуждавшая постоянно следить за отцом, которому он никогда не мог доверять полностью, несмотря на то что последнее время он часто побеждал в их битвах, а иногда в голове постоянно вертелись все те же схемы и цифры, и он не мог от них отрешиться.
Нашел Хью и еще одну причину своей бессонницы: просто привык не спать. Каким-то образом приучил себя лежать часами как бревно, прежде чем усталость наконец возьмет верх. Видимо, это правда, потому что часто он лежал, не находя иного объяснения своей бессоннице. Нога почти не болела. Об отце он даже не думал. И все же сон не шел.
В последнее время все изменилось.
Ему по-прежнему было трудно заснуть: возможно, так будет всегда, – но причина… в этом вся разница.
За годы, прошедшие после дуэли, было много ночей, когда он не спал, потому что желал женщину. Он же мужчина, и если не считать дурацкого левого бедра, все части его организма были в абсолютном порядке. Но это причиняло всего лишь физическое неудобство, а теперь у женщины было лицо и имя, и хотя днем Хью соблюдал все правила приличия, ночью, стоило лечь в постель, дыхание становилось прерывистым, а тело горело. Впервые в жизни он мечтал о цифрах и схемах, терзавших его мозг много лет, но теперь не мог думать ни о чем другом, кроме как о Саре, о том, как она споткнулась на ковре и едва не упала, но он успел ее подхватить. На одно экстатическое мгновение его пальцы коснулись ее груди. На ней было бархатное платье, под которым было бог знает что, но он ощутил изгиб, нежную мягкость холмика, и боль, росшая в нем, стала непереносимой.
Так что ничего удивительного в том, что он ворочался с боку на бок. Хью взял карманные часы и увидел, что уже половина третьего. Он пытался читать, поскольку иногда это помогало задремать, но на этот раз ничего не вышло. Целый час он мысленно решал удивительно скучные уравнения, но и это не помогло. Наконец, он признал свое поражение и подошел к окну. Если уж не получается заснуть, то по крайней мере можно на что-нибудь посмотреть.
Когда увидел ее, Хью был ошеломлен, но ничуть не удивлен. Сара Плейнсуорт не покидала его мечты вот уже больше недели, и, конечно, на газон она вышла посреди ночи именно в тот момент, когда он подошел к окну. И ему почему-то это казалось вполне логичным.
Но он тут же постарался выйти из ступора. Какого черта она там делает – в половине третьего утра? Если он ее видит, то и по меньшей мере две дюжины гостей тоже на это способны.
Хью разразился потоком ругательств, которые сделали бы честь любому матросу, и, подойдя к гардеробу, выхватил оттуда брюки.
И да, при необходимости он мог действовать быстро. Зрелище, конечно, не ахти, и он почувствует последствия позже, но цель уже перед ним. Через несколько минут он был уже почти одет (а то, что не было одето, прикрыл пальто) и шагал по коридорам Уиппл-Хилла так быстро, как только мог, но в то же время старался не переполошить весь дом.
Он ненадолго остановился у двери черного хода. Ногу свело судорогой – если не остановиться и не отдохнуть, он не сможет идти дальше. Появилось время оглядеть газон в поисках Сары. На ней тоже было пальто, из-под которого было видно белое платье, хорошо заметное издалека.
Она сидела на траве совершенно неподвижно, как статуя, и прижимала колени к груди, глядя в ночное небо так безмятежно, что у него бы перехватило дыхание, не будь он так измучен страхом и яростью, а теперь и облегчением.
Хью шел медленно, теперь щадя ногу, когда торопиться было необязательно. Должно быть, она так погрузилась в свои мысли, что не слышала его. Не дойдя до нее нескольких шагов, он услышал, как она шумно втянула воздух и обернулась.
– Хью?
Он, не отвечая, подошел к ней.
– Что вы здесь делаете? – спросила Сара, поднимаясь.