– Если и знаю, то ненамного больше вашего, – уклончиво ответил я, после чего все же слегка приоткрыл карты: – Мне уже приходилось сталкиваться с этими людьми. Прошлая наша встреча завершилась не лучшим образом.
– Случайно не у меня ли в вагоне вы с ними дрались? – полюбопытствовал дядя Пантелей, который быстро сопоставил факты и связал концы с концами.
– Это что, перекрестный допрос? – буркнул я, но, поскольку ругаться с Иванычем мне не хотелось, предпочел признаться: – Да, дядя Пантелей, тот исчезнувший человек действительно был похож на этих троих. И он тоже пытался меня убить.
– Не иначе, браток, у тебя с ними какие-то счеты, – включился в дознание прапорщик. – И, судя по всему, крупные.
– Не понимаю, о чем ты, Охрипыч, – изобразил я недоумение. – Если у них и есть с кем-то из нас счеты, то явно не со мной. – Я кивнул на Банкиршу: – Это с Агатой горбатые хотели потолковать по душам, а от меня, тебя и остальных собирались избавиться. Может быть, в поезде эти уроды просто не в то купе заглянули?
Банкирша отреагировала на мое вопиющее и полностью надуманное обвинение весьма бурно. Обозвав горбунов извращенцами, а меня «по старой дружбе» – всего лишь бессовестным человеком, Агата разгромила мою лживую, но не лишенную логики теорию на корню. Контрдоводы у «терминаторши» были железные. Она крыла тем, что я здесь – единственный, кто заинтересован в избавлении от улик. А вот Агата и прочие намеревались поступить согласно букве закона и подключить к расследованию этого преступления местные органы правопорядка.
– Не удивлюсь, если выяснится, что вы, Глеб, причастны еще и к крушению поезда! – заявила Банкирша напоследок. Метко и безапелляционно, словно вогнала гвоздь в крышку моего гроба. И никакого тебе спасибо за помощь. Вот и спасай после этого благородных дам из лап извращенцев! Так и чесался язык заявить в ответ: «Не по понятиям ведете себя, милочка, ой, не по понятиям…»
Оскорбительный выпад Банкирши запал в душу не только мне, но и остальным. Теперь на меня смотрели чуть ли не как на вражеского пособника и виновника постигших нас бед. Даже дядя Пантелей угодил под груз этих сомнений и не мог скрыть свое ко мне подозрительное отношение. Разве что Охрипыч все же поблагодарил меня за то, что я успел вовремя проткнуть его несостоявшегося убийцу копьем. Но и Хриплый выразил мне признательность с оглядкой на остальных – очевидно, беспокоился, что спутники вдруг решат, будто прапорщик надумал вступить в сговор с недобропорядочным гражданином Свекольниковым.
«Да и клал я на всех вас с прибором! – раздраженно подумал я, дистанцировавшись от этого неблагодарного сообщества. – Доберемся до города, и поминайте, как звали. В конце концов, нам с вами детей не крестить. А решите сделать меня козлом отпущения, так это еще постараться надо. Уйду в «несознанку», найму адвоката, и тогда попробуйте припереть Лингвиста к стенке за отсутствием прямых доказательств его вины. Ишь чего удумали: поезд на меня повесить! Не выгорит!..»
Впрочем, если по совести, то насчет поезда Агата явно была права – к аварии на железной дороге Лингвист имел непосредственное отношение. Я искренне надеялся, что в передней части поврежденного вагона – где бы тот сейчас ни находился – тоже обошлось без жертв, а сам поезд не сошел с рельсов. Заносить в список собственных грехов такой ощутимый довесок мне не хотелось.
В тот момент я и не ведал, что на мне уже висит столь чудовищный грех, в сравнении с которым крушение поезда выглядело как поджог скворечника рядом с Хиросимой и Нагасаки, вместе взятыми…
Что бы вы сделали, если бы в одно прекрасное утро проснулись и обнаружили у себя за окном не привычный земной пейзаж, а например, лунный или марсианский? Небось долго терли бы глаза и щипали себя за чувствительные места, надеясь побыстрее проснуться и возвратиться в привычную реальность. И каков последовал бы вывод, когда бы выяснилось, что все эти самоистязания вам не помогают?
На наше счастье, мы успели морально подготовиться к новым чудесам, а к старым в некотором смысле даже привыкнуть. За всех своих спутников, конечно, не поручусь, но, по крайней мере, когда настала пора нам снова удивляться, никто из нас не впал в столбняк или истерику. Очередной фортель судьбы был воспринят нами почти с олимпийским спокойствием, и даже самые экспрессивные члены нашей компании сумели сдержать эмоции. Лишь прапорщик изрек дежурный комментарий, помянув всуе чью-то мать.
Чью конкретно, он не уточнил. Поэтому я решил, что Охрипыч адресовал ругательство не кому-либо из нас, а озеру, на берег которого мы только что вышли. Оно серебристой гладью раскинулось до самого горизонта и не походило ни на одно из известных мне озер. А тем более морей, ибо где это видано, чтобы на морях не было волн, даже небольших. Как, впрочем, и на любых других подобных водоемах.
Вместо волн, что при любой погоде должны были накатывать на берега этого огромного озера, по его поверхности носилась лишь мелкая хаотическая рябь. Чем она была вызвана, неизвестно – ветра мы до сих пор так и не ощущали. Но самым непривычным явилось полное отсутствие даже мало-мальского прибоя, который непременно оживил бы своим плеском здешний безмолвный пейзаж. Озерные воды – с виду обычной консистенции жидкость, вовсе не густой кисель – замерли у берега без малейшего движения. Это действительно была гладь, и если бы не рябь, поверхность воды и вовсе выглядела бы ровной, как зеркало. Не иначе, местный Нептун страдал дистрофией и был не в силах встряхнуть широкий полог своего обиталища.
Наши небольшие запасы питья иссякли еще в пути, и потому все мы дружно потянулись к воде. Подозрения насчет нарушенной экологии озера не оправдались. Вода оказалась самая что ни на есть обычная: пресная, холодная и кристально чистая. В общем, именно то, что и требовалось разморенным усталостью путникам. А волны… Да черт с ними, с волнами. В конце концов, ведь не ими мы пришли сюда любоваться. Отсутствие волн, чаек и парусов на горизонте могло разочаровать разве только чью-нибудь возвышенную поэтическую натуру. Если среди нас и присутствовали поэты, после пережитых злоключений им было вовсе не до романтики.
– А это типа и есть город? – спросил студент, обессиленно плюхнувшись на прибрежный песок и указав на утес, который находился по левую руку от нас. Выпирающий в озеро участок суши напоминал по форме гигантский корабельный нос, на котором могло бы разместиться два футбольных поля. Место было довольно экзотическим, поэтому неудивительно, что оно не пустовало. На оконечности мыса, над самым обрывом, возвышалось большое здание. Его остроугольный контур в точности повторял контур утеса, от чего строение походило на знаменитый нью-йоркский «Утюг». Мне не доводилось видеть эту старейшую американскую высотку наяву, но я полагал, что размеры нашего «утюга» приблизительно такие же, как у его прототипа.
Кроме габаритов и формы, больше ничего общего у этих сооружений не было. В обнаруженном нами на пустынном берегу здании имелся всего один ряд сводчатых окон. Зато все они были просто огромными и опоясывали по периметру верхнюю четверть «утюга». А между окнами и фундаментом проходила сплошная стена, выложенная, как и оконные простенки, из тщательно подогнанных друг к другу тяжеленных – явно не меньше тонны каждый! – гладко отесанных булыжников.