– Иоанн Кронштадтский… Ты знаешь… – он поднял глаза, – это такие люди были… Когда вникнешь, они как старшие братья становятся. Ты уже без них себя не представляешь. Вот он пишет: «Не скорби безутешно о злополучии Отечества… Скорби о том, что ты плохо подвигаешься к Отечеству нетленному, вечному, на небесах уготованному, что сердце твоё далеко от Бога». – Женя положил книгу. – А я не могу не скорбеть! Не. Мо. Гу. Ну что я – плохой из-за этого? И Бог меня осудит? Я грю, передумал тут столько, пока ехал. Пять тышш двести вёрст одних токо мыслей… без заезда в Братск. Потом ещё смерть Вэди…
Женя помолчал.
– И ты знаешь, Андрюх, я вот думал и про то кино наше несуществующее. Там вот герой мучается, думает о двух Отечествах своего служения: земном и небесном… И всё пытается их пересечь – они у него порозь до поры. И он понимает, что всё объяснение в смерти. Что её таинство, такое одноразовое и страшное с точки зрения… так сказать, слепотствующего мирянина, коими мы с тобой являемся, – оно настолько переводит всё в другую плоскость, что автоматически главным вопросом становится вечность. И весь секрет, что поймёшь это, только когда на пороге будешь… этой самой… калитки, за которой останется навеки всё близкое, что было твоей огромной жизнью, всё до слёз любимое, подробное и важное, включая мысли о Боге. Ну, чтоб наглядней: есть телевизор. По нему кажут бесовщину, а есть православные и русские программы, между прочим, очень хорошие и душеполезные. Но когда ты на пороге, вопрос уже не в выборе программ, а вообще в наличии телевизора. Или ещё правильнее – в наличии глаз, или ещё точнее – самого зрителя. И ответить на него можно только через Бога. Вот где разница, понимаешь? И отсюда не следует, что Отечество русское второстепенно по отношению к небесному. И вроде бы он это понимает, наш с тобой герой, но понимает и другое – знаешь что?
– Ну?
– Что всё это мудрствование. И вопрос остаётся… Знаешь почему?
– Почему?
– Потому что он не у калитки. Он живой. И ему больно от того, что происходит. И он находит для себя ответ: раз существуют два этих служения и их надо пересечь, то… сделать это может только… Знаешь что? Подвиг. Смерть за Православное Отечество. И он готовится… Но это кино… Когда придумывают героя – неспроста такую воздушную прокладочку кладут между ним и собой, ну чтоб музе руки развязать, чтоб личное не путалось под ногами. Но она двоякая, эта подушка безопасности, потому что героя можно нагородить какого угодно, а потом выбраться из-под него спокойненько, отряхнуть коленки и уйти домой обнимать девчонку или попивать водчонку под морожену печёнку, как мы с тобой и делаем. Поэтому я думаю – ну-ка его к бабаю это кино. А? Надо быть научиться, а не героев выдумывать.
– Как это к бабаю?! – Андрей вдруг стукнул кулаком по столу, вскочил и заходил по комнате. – Ты что, меня… Ты… У меня… Ты што, сдурел?! Я, может, ради этого сюда приехал! Я всё бросил! У меня профессия! Ты понимаешь, что это проигрыш! А ты… Ты у меня всю надежду отнимаешь! Оно же не твоё, оно… Оно же, как только ты рот открыл, – уже не твоё!
– Андрюха!!! Оно и до этого моим не было! Ну что ты, Андрюха! Садись, давай-ка намахнём! Давай-давайдавай! Ты чо, моя?! Ну прости, брат. Прости. Хорошо. Подожди, раз так… Раз так, подожди… Так это раз так… Наперетак… Я же не знал, что оно так. Вишь ччо… Эка… Эвона… Эвока… Той-той-той… Я тебе щас расскажу. Ща-ас расскажу, – утихомиривал его Женя, как ребёнка.
– Хорошо! – Андрюха уселся. – Хорошо. Мне плевать, что там твой герой надумал, ты скажи, как ты сам считаешь?
– Братан, я могу сказать, вернее, повторить. Потому что всё уже сказано. Но дело в словах. Они должны быть одной, что ли… спелости. Иначе ты только кожуру услышишь. Чо – вперёд?
– Ну.
Женя заговорил очень медленно и отчётливо, будто читая:
– Надо осознать жертвенность пути России, которая как никогда является Куликовом полем… битвы меж Христом и диаволом, и… вынести не ропща этот крест.
– Я согласен. Но это всё общо очень! Общо! Что я должен делать?
– Ты должен… бросить курить! – дал теперь Женя кулаком по столу, и оба захохотали. Из комнаты раздался кашель.
– Вы чо орёте так!? – вышел Василий Михалыч в трусах и майке, со слипшимися веками. – Щас вам устрою поле Куликово…
Сходив на двор, он покачал головой и ушёл досыпать.
– Наливай… – временным шёпотом сказал Женя, – чо-то я сказать хотел… такое… О! Вспомнил. Ты сказал: проигрыш. Ты ччо?! Какой ещё проигрыш? Это, наоборот, победа! Ты не проиграл, ты победил! Тебе Бог помог. Если бы у тебя там заварилось – ты бы не вернулся! Так что всё отлично. Мы с тобой всё по уму сделаем и ещё бабу тебе найдём путнюю. Ты знаешь, какие здесь люди есть! А какие женщины в библиотеках и музеях! Это с ума можно сойти! С какой любовью они дорогое берегут! Да перед ними рухнуть надо и ноги им целовать по гроб жизни… Они еле выживают, но не отступятся! А твой Вовка чего стоит один? Ты знаешь, какую он книгу про Гоголя написал? А студентов своих таскает как? А какого я майора встретил, Сашу, под Иркутском! Майор Саша… А какие издатели! В каждом городе почти есть такой сумасшедший… В Тобольске, в Новосибирске, в Бийске, во Владе… и в Иркутске был, да умер. Потеря такая… А школы какие есть! А лицей в Карасукe! Но это в миру… а какие батюшки! Представляешь – Енисей, штормина пластает, а в устье Сыма стоит катеришка, и в нём отец Даниил такой в спецовке – руки в масле по локти – дизелю башку отнимает. Поднимались по Сыму, вода упала, на косу сели, еле слезли… Потом распредвал чо-то начал мозги канифолить… Да-а… А Православная школа в Лесосибирске у отца Андрея! А мальчишки у него какие в летних лагерях – настоящие воины… А какие храмы люди строят! А хора какие! А какой монастырь в Могочине Томской области! Там отец Иоанн настоятелем. Сам решил строить, сам начал. Мы там в самый мороз были. Монастырь такой из кирпича и из бетонных блоков построенный, какие-то арматурины торчат, как ежи, но мощно смотрится, красиво, сурово. А внутри тепло, цветы, всё зелёное… и запах, знаешь – такой домашний. Туда со всей страны едут. А в Чемале на острове посред Катуни храм какой мужик отгрохал! С Москвы приехал, фотограф, коллега твой, кстати, бросил всё, продал и построил. Фотоаппарат продал «хассельблат», он как «крузак» стоит… и стоит теперь деревянный храм на скальном острове посреди Катуни, и она такая, знаешь, жилистая, прозрачно-бирюзовая и меж обломками скал течёт. И зелёная синева с таким океанским переходом, густеньем от меляков к глубине… А ты говоришь, что делать? А Матушка Людмила Кононова? Не слышал? Да ты чо! Чо ты там слышал, в этой Москве! У неё две песни есть: «Синева» и «Матушка Россия»… Я тебе поставлю, поедем… Такие люди немыслимые… Конечно, их мало, но они, знаешь, как вершинки над серой осенней тайгой… Когда солнце вдруг из-под тучки выйдет и позолотит их. Они сами друг друга нагружают своей надеждой, которую уже нельзя не оправдать будет, тянут друг друга за руки. Вот один стоит где-нибудь в Благовещенске и видит вершинку такую в Сургуте, в Тобольске, в Мариинске, в Красноярске, в Барнауле, в Иркутске – и уже знает, что не один. Они, как свечки, теплятся в разных краях… Представляешь – такая холмистая равнина и там, там, там – горят свечки… как стебли светящиеся, прозрачные и чистые, как сердца этих подвижников, аки воск, мягкие и податливые в своём послушании. И очищают своим пламенем тяжкий наш воздух, нашу тьму безбожную, и пламя покачивается, и потрескивают свечки… Представляешь, такую картину написать! Я её вижу. Она называется «Наши хранительницы»… Вот про что снимать надо! И я за такую Русь хочу сейчас выпить!