А утром глядел на синеющее окно, на рассвет, который каждый раз опережал его на час, торопил, зовя и не щадя, словно наступал. И было что-то магически жизненное в этой серости, в выходе на сизую от холода улицу, в прицепе, забитом снегом и с одиноко опущенной водилиной. В мужиках, уже давно вставших, на ходу курящих, базланящих, бегающих с ключами, уже греющих картер «камаза». В паялке, которая пыталась задержать эту синеву и этот рассвет, хлынувший с двойной силой, едва она, зачадив, погасла. И запустившийся дизель, и снег с овалом копоти под выхлопушей. И перекличка: «Где Руслан?» – «Скамейку» запускает». И «скамейки» («скании»), «фрэды» и «интеры» с заиндевевшими панелями огромных кабин, с баками в изморози, со стёклами, заросшими звёздами. И они, вздрогнув, тоже запускаются породистым рокотом, и вот уже вся площадка дрожит дизелями, и сводит нос от этой морозной смеси, от остроты и правоты жизни.
Он нежно отёр ей глаза, очистил зеркала и окна от снежной пыли. Когда выезжал, свет фар еле желтел наснегу. Долго ехали, пока она не сказала:
– Ты слышишь?
– Да. Помпа. В Челябинске сделаем.
– Только я не хочу… чтобы ты меня чинил. Сам.
– Ты стесняешься?
– Да. Я раньше не стеснялась? Ты не будешь?
– Нет…
– Ты можешь поспать или… почитать.
– Я почитаю.
– Только ты даже не смотри. Ты правда не будешь?
– Я не буду.
– Я хочу, чтобы ты меня запомнил… другой. Помнишь, ты говорил, что любишь, когда ночью и когда всё светится… Как там было?
– Да… Когда тепло, и всё светится, и мы едем, и, если ясное небо, обязательно взлетает какой-нибудь самолёт… и он нам как брат… по этим кнопочкам и циферблатам, по этому небу. И кажется, мы тоже летим, а когда дорога поворачивает, звёзды тоже чуть поворачивают. И такое чувство, что… у нас здесь тоже звёзды и… даже… что-то колется…
– Хм… А днём?
– А днём я люблю на тебя смотреть где-нибудь на заправке, так вот… в три четверти…
– А я красивей изнутри или снаружи? Ты молчишь? Я тебя подловила?
– Ну что ты…
– Хм… Ты смеёшься…
– Нет… Но я должен подумать. И почитать.
– Что ты будешь читать?
– Книгу, которую она подарила.
Женя выбрал главку покороче. Она называлась «Притча об Иване-охотнике». Женя так и не выходил из машины и закончил читать за минуту до того, как парень в высоких по грудь штанах на бретельках вытер тряпкой руки и, закрыв капот, подошёл к окну. Женя 181 машинально рассчитался и выехал на улицу.
В городе было тепло и слякотно, всё плыло коричневой кашей, летело брызгами от фургонов и автобусов. В приоткрытое окно остро слышался шелест резины, запахи улицы. Город он проехал, не останавливаясь, только на заправке долил омывателя. По трассе шёл, следя за указателями, чтобы не прозевать поворот на Шадринск. После поворота машин стало меньше, а дорога уже и хуже. Чуть подстыло, пошёл снежок.
– Как там было? – спросила Креста.
– Там была история одного человека. Трудолюбивого, терпеливого, выносливого, знающего себе цену… Вроде Михалыча… Он и работал тоже охотником и без работы жизни не представлял. И дело знал превосходно и относился к нему, как и относятся к делу жизни – с трезвой любовью и без рассуждений.
Были сотни работ в его промысловом деле, и лишь к одной он относился особо – к стройке новых избушек. Знаешь… когда под звёздами… со свежим деревом… и когда умеешь… и когда всё в один узел – и нужда, и красота, и труд… тем более… ведь не просто… а дом строишь…
Хорошим инструментом можно любой брусок, пластину, доску выпилить – какую-нибудь листвяжную с тёмно-жёлтым рисунком или белую кедровую, у которой сучки потемнеют до коричневости и будут играть чyдно и глянцево. А стены, изнутри опиленные в ровную плоскость! А потолочная балка, ошкурённая ёлка, ещё мокрая от сока и будто вытянутая из куска сливочного масла. А пол, а дверь, а навес перед избушкой… А вокруг остроконечная тайга, и снег, и звёзды, и чёрная сопка. И речка, к которой будешь несколько раз выходить вечером, стоять и смотреть на воду, как заворожённый. А потом лежать на нарах и видеть свою работу, жёлтые стены, окно в ровной рамке, и за ним синюю бездну – лёд, камни, тайгу – витую, лохматую, могучую. И такое ликование, такая сила сквозь тебя заструится от земли к небу, такой причастностью мир одарит, что ради этих минут будешь служить ему до конца.
Так и строил Иван по новой избушке в год, то в новом месте, то рядом со старой зимовьюшкой, тесной, тёмной и ветхой. А подтолкнул к этому случай. Дело было по осени в одной старой избушке, где за лето провалилась крыша, и так набезобразничал медведь, что лучше и не заходи. И вот перекрывает Иван крышу, пилит доски, перестилает пол… грязь, ветхость, и погода дрянная, дождливая, и ещё спина вдруг заболела, и такая тоска Ивана поймала, что домой захотелось немыслимо. Вспомнилась жена, ребятишки, уже взрослые, и вина пред ними открылась, что виделся редко, в тайге пропадал, и беспомощность, и нежность такая, что сам себе поразился.
Но когда достелил пол, полочки приколотил, окошко натянул из новой плёнки – отлегла тоска и запело всё, как и прежде. И возгордился он даже, вот, мол, что значит мастерство да терпенье. Но осадок остался, и так не хотелось вновь подпадать под тоску, что больше не ремонтировал он старые избушки, а только строил новые.
Любил он и остальную свою работу, хоть и тяжёлую, но всегда с наградою в конце. Любил собак и разбирался в бесчисленных тонкостях, начиная с неповторимости собачьего характера и кончая простыми вещами – как различать на расстоянии, кого нашла собака. В тайге всё важно: и где она ходит, и чей след взяла, и кого лает – белку ли, соболя, лося, а то и целого медведя…
– Жень, а там так и написано?
– Что именно?
– Целого медведя?
– Конечно, а что тут такого?
– Да нет, ничего… Ну, продолжай.
– Да… Я сбился… Про что там было?
– Про то, что он любил.
– Так вот, он любил инструмент, которым работал, технику. Рубанки, бензопилы… Дорогу любил, какой-нибудь груз везти в самую даль. А особенно любил подниматься по речке на четырёхтактной сороковой «ямахе», за которой ездил во Владивосток… Откуда, кстати, он заодно пригнал дизельную «дэлику» нулевого года, зелёную…
– Жень, а это там точно так было?
– Конечно, точно. Да, а на тележке…
– Ещё и тележка была?
– Обязательно… Порожняк он не выносил…
– Сколько же он соболей добывал?
– Очень много. Повторяю, он был очень хороший охотник, и в этом вся беда и заключалась. Да… Ты меня сбиваешь. Однажды ему передали, что заболела жена, и он пошёл в деревню. Выходя, он терпеливо огребал капканы, менял приваду, подъеденную кукшами и кедровками, трудясь упорно и старательно и отвлекая себя работой, продлевая лесной порядок и дальше в жизнь, пытаясь поправить им болезнь Марьи, да и себя отвлечь от тяжких предчувствий.