Марья лежала неузнаваемо бледная. Тихо расспросив о работе, она вдруг сказала, что хочет варёного рябчика, «грудку», а он извёл на приваду всё до последней птички. Её увезли в больницу, и она через несколько дней скончалась.

После похорон Иван отправился в тайгу и через неделю вдруг сам занемог. Не говорится, какая именно болезнь его одолела, да это и неважно. Важно, что худо ему было и некому помочь. И хуже всего, что при всей внутренней крепости Ивану нечем оказалось спасаться от беды. Снаружи он был твёрд и, освоившись в немощи, копил силы на краткие хозяйственные усилия. Но большую часть времени лежал и даже отвоевал-умял в себе некую ямку, где можно было недвижно таиться от боли и слабости.

Спать он не мог. Думал без передышки, но мысли были короткими и силами не питали. Правда, в первый же вечер искренне попросил он прощения у Марьи. Соболя попали именно в те ловушки, где он развесил остатки привады, и рябчик особенно не давал покоя. Припоминались недоделки по дому, с какими бросал её на ползимы, и вечное новоселье в новых избушках. Раскаяния, разговоров с Марьей хватило ненадолго, и пользоваться ими по второму разу было недейственно, да негоже.

Он попытался вспомнить всё плохое, стыдное в жизни, но оно вдруг стало бесцветным и жалким. Он стал думать о хорошем и вспоминать то ощущение силы, вечности, власти над пространством, которое испытывал в трудовом упоении или в дороге, летя на прекрасной технике – в такие минуты он не боялся ни боли, ни смерти, считая, что власть эта так же мощно перенесёт его за пределы земной жизни. Но теперь эти ощущения ушли вместе с силами. Все опоры жизни осыпались со стен, как картины. Он ужаснулся, что построил столько домов, а в главном доме, своей душе, остался с голыми стенами. Ещё было дикое желание жить, и всё – особенно былое, озарялось с необыкновенной ясностью. Больно и панически остро вспоминалось даже то, что не особо любил, и, проведя ещё ночь в воспоминаниях, он перестал им верить. Было страшно. И жалок он был сам себе. И умолял Бога ниспослать силы на молитву, но ничего не получалось, и слова звучали неумело и неискренне. И он ощутил себя недостойным даже смерти и спрашивал, почему так вышло, ибо считал себя далеко не последним человеком на земле. И просил Бога дать срок, чтобы найти выход.

Настала третья ночь и самая невыносимая мука. Днём он шевелился, боролся с болью и думать было некогда, а ночью, отлёживаясь и замирая в своей норе, он думал. И это были страшные мысли, и каждая минута превращалась в вечность. И душа была как свинцовая туча.

Вдруг он понял, что ничего и не будет нового и что всё главное уже лежит перед ним, никуда не деваясь. И что он достоин именно такой участи. И что она не нелепость и несправедливость, а заслуженное наказание. Едва прозвучало слово «наказание», как оторвалась чёрная туча и полоска золотого света приоткрылась на востоке его души… И такой объём загудел, такой хорал зазвучал, когда оказалось, что есть кому наказывать. И осознал он весь смысл своей муки. И что чем подробней, невыносимей она приляжется, переживётся, прилепится – тем смиренней он её примет, как заслуженную и только поэтому невыносимую. И такой разговор пошёл, такое раскаяние он испытал и такую надежду ощутил, что заснул как убитый, а наутро явственно ощутил подмогу, ниспосланной его плоти. Ибо сказано: «Если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему».

Несколько минут ехали молча, и только мелькала дорога и тянулся вдали огромный коровник с выбитыми стёклами…

– Вот как там было… Я, конечно, что-то от себя добавил, про охоту, стройку и технику, а что-то и опустил.

– Да… – Она помолчала. – И что ты думаешь?

– Что это про меня. В смысле, верить немножко. Только у меня выходит, что дальше этого «немножко» не двигается. Висит туча, а под ней на горизонте узкая, в нитку, золотая полоска. И оттого, что она есть, но я ничего не могу поделать, только хуже, понимаешь? Ибо нитки нет – и нет спроса… А она есть.

– Ты странный… Сам только что говорил, что всё уже есть. И что ничего не будет… больше. Как же ты не видишь? Всё же… с тобой… Ну, пошевели как-нибудь… Встряхни…

– Да не вижу… и так вон трясёт, дорога смотри какая…

– Ты сказал, что хуже оттого, что спрос есть. Так не беги от этого «хуже». Осознай… как наказание… во всей тяжести, ну? Дай прилепиться… Она и приподымется… чуть-чуть… Туча… Таким клинышком её… Потом ещё раз, потом ещё, ещё, и так… клинышек за клинышком… Так, глядишь, и разъяснит… к вечеру.

– К самому времени… Только трудно, потому что каждый раз клин больше нужен…

– Не бойся, с середины сама пойдёт…

– Сама не пойдёт, но ты правильно сказала. Даже легче стало. Клинышек за клинышком…

– А ты вагой хотел…

– Ну да…

– Вот видишь… Да, слушай, у меня чисто женский вопрос. Можно?

– Конечно, можно.

– А что в тележке было? 186 – Ваги… А что же ещё?

5

Около Омска встретили сливочно-белую «каринку», ту самую «улыбку» с улыбающейся кормой, про которую Женя рассказывал Володе. На повороте её олило солнцем, и легко стало Жене от светлой и родной этой машинки. Потом была долгая и трудная дорога, но заряда от этой встречи хватило на весь день.

– Помнишь ту белую «каринку»? – загадочно спросила Креста под вечер. – Знаешь, что это было?

– Что? – спросил Женя.

– Это тебе Сибирь улыбнулась…

Они переночевали в Ялуторовске и с рассветом двинулись дальше.

– А Маша читала эту книгу?

– Нет, скорей всего…

– Жалко.

6

Едва Женя увидел Михалыча, как что-то в брате стало его неудержимо раздражать. И то, как по-хозяйски открыл и посторонился вразвалочку – в майке и толстых дымчатых носках, и невозмутимость его прямого мясистого лица, и уверенный тон, с каким он говорил, отправь его хоть на Марс:

– О-о-о! Заползай… Ты рубал? Ты парубай пока… А мы сейчас письмишко допишем и стопаря с тобой намахнём.

За столом, сопя и кряхтя, сидел Ромыч. Ещё один человек, Коля Прохоренко, ходил взад-вперёд, чуть полный, с брюшком, с круглым в морщинках лицом и молодой розовой шеей. Пиджак его был расстёгнут, руки засунуты в карманы брюк, а фалды крылато лежали на локтях.

– Та-ак… Ну, что мы тут наваляли? Та-ак… главе… тете-те района Лыткину Леониду Евдокимовичу от рыбака-охотника… те-те-те Бар-ков… Ца! – последний слог Ромыч вбил, как кол. – Уважаемый те-те-те… Мы, жители посёлка те-те-те… да где ж мы остановились-то? Вот! В связи с угрожающим положением добываемой рыбы… Да что это! В связи с…

– Подтуханием…

– Да какое подтухание! Чо попало…

– Подпреванием…

– Да, вообще не так. Мы, жители посёлка те-те-те, неоднократно обращались к Вам с просьбой о безвозмездном выделении нам морозильной камеры объёмом те-те-те кубических метров, которая, по нашим сведениям… Плохо…