Меня так и подмывало пожать его руку и послать к чертям всю эту братоубийственную вакханалию с бесконечными заговорами, интригами. Ведь все равно якутский поход Полыхаева обречен. Никакое золото не может спасти эту авантюру. Просто Россия уже не та, какой она видится ему из Харбина. Запал борьбы у народа иссяк. Люди устали. Им по большому счету безразлично, под каким знаменем жить: российским триколором, имперским штандартом, сибирским бело-зеленым или красным советским. И воевать ох как надоело!
Но какая-то сила удерживала меня от заключения этой сделки: то ли данное Полыхаеву честное слово хранить до гроба его тайну, то ли элементарный инстинкт самосохранения. Ведь все равно Чистяков никогда бы не отпустил Полину. А меня расстрелял бы за ненадобностью. Зачем ему отработанный материал и живой соперник?
Я не подал руки Александру Владимировичу, а только сказал устало:
– Мне наплевать на вашу политику. Ты знаешь, зачем я приехал в Томск. Если в тебе осталась хоть частица порядочности, то ты не будешь принуждать женщину жить с тобой под страхом. Сам отпустишь. Я же прекрасно понимаю, какая участь меня ждет. И не боюсь ее. Пусть она тоже останется на твоей совести.
Чистяков помолчал, теребя в руках кожаную фуражку, а потом резко встал из‑за стола и заявил:
– Жаль. А я думал, что мы договоримся. Что ж, видать, не судьба. Ты и впрямь донкихот. И большой дурак. О каких-то правах человека мечтаешь. Ерунда это. Лапотная Россия до европейской демократии еще не доросла. И неизвестно, дорастет ли когда-нибудь вообще. Мы тоже хотели построить совсем другое государство, но в нашей стране возможно только такое. Русский народ понимает лишь одно – страх. Его он и получил. Я сам не знаю, куда эта дорога выведет. Но на собственном опыте убедился, что страх – это жуткая сила. С помощью его можно горы свернуть, реки пустить вспять, растопить Северный океан, построить новые города, заводы, электростанции, как в фантастических романах. Нельзя быть добрым с инакомыслящими. Царь, небось, перед смертью-то пожалел, что нянчился с революционерами. Надо было выжигать наше племя огнем и мечом. Но его подвел европейский гуманизм. Мы не повторим его ошибок. И вечером тебя, Пётр, расстреляют как врага советской власти.
Он уже подошел к двери, когда я крикнул ему в спину:
– А ты не боишься, что когда-нибудь придет и твой черед? И тебя самого отправят на закланье, как ты сейчас отправляешь меня?
Он обернулся и ответил мне с какой-то странной ухмылкой:
– Все когда-нибудь в землю ляжем. А унавозить собой светлое будущее – тоже неплохой исход.
За мной пришли с наступлением темноты. Два красноармейца с винтовками. Штыки зловеще блестели в тусклом свете фонарей, освещающих коридор подвала.
Несколько шагов вверх по каменной лестнице, и на меня дыхнула теплом июльская ночь. После холодного и сырого подвала я наслаждался свежим воздухом, теплом и ночными шорохами.
Но меня далеко не повели. Завернули за угол тюрьмы и поставили на краю обрыва.
Красноармейцы встали в линию, изготовившись к стрельбе. Следователь Шварц скороговоркой зачитал приговор революционного трибунала и скомандовал: «Готовьсь!» Красноармейцы дружно вскинули винтовки.
Внезапно из темноты появился начальник губернской ЧК и сказал:
– Товарищ Шварц, вы не будете возражать, если я лично приведу приговор в исполнение.
– Пожалуйста, товарищ Чистяков. Личная месть всегда приятна. Только не промахнитесь.
Мой бывший друг попросил у солдата винтовку и прицелился.
– Да уж постараюсь…
Он выстрелил.
Дикая боль пронзила мою грудь, и я покатился на дно оврага, теряя сознание.
Свет. Много света. Белые фигуры склонились надо мной. Неужели это и есть рай? Но если это ангелы, то почему они в масках? И, словно прочтя мои мысли, один из них снимает марлевую повязку со своего лица, и я узнаю в нем Полину. Ее лицо серьезно и сосредоточенно.
– С возвращением. Живучий же ты, Коршунов! Дважды убивали тебя, а ты все воскресаешь. Смотри, третий раз тебя не спасут.
Счастливый, что рядом со мной Полина, я закрываю глаза и слышу голос Ольги Александровны:
– А все-таки товарищ Чистяков – настоящий снайпер. Все посчитали грудную рану смертельной. А вот на тебе – ни один жизненно важный орган не задет. Куда его теперь, Полина Николаевна?
– В общую палату.
– А под какой фамилией?
Полина задумалась лишь на минуту:
– Петров. Лекарств не жалейте. Хоть наркотиками накачайте, но чтобы через два дня он был на ногах.
Через день я уже смог вставать с кровати, а через два сам дошел до туалета. Об этом сразу сообщили Полине, и она вызвала меня к себе в ординаторскую на осмотр.
Пожилого хирурга и медсестру, помогшую мне дойти, она попросила ненадолго выйти из кабинета.
– Тебе надо уходить, Пётр, – сказала она казенным тоном.
Я попробовал спросить у нее, как мне это сделать, но вместо слов из моей гортани вырвалось какое-то мычание.
– Неужели снова? – воскликнула она. – Ты не можешь нормально говорить?
Я знаками показал, что нет.
У нее буквально подкосились ноги, и она опустилась на кушетку.
– Боже мой, боже мой! – обхватив руками голову, произнесла Полина. – Все вернулось на круги своя. Но все равно, Пётр, ты должен уйти. У тебя есть знакомые? Отлежись у них. А потом уезжай по своим документам назад во Владивосток.
«А ты?» – промычал я, показывая на нее пальцем.
– Я не могу поехать с тобой. И Петю ты тоже не возьмешь. Я дала слово, и должна его выполнить. Уезжай! Молю тебя! Уезжай! Ради нашего с Петей блага. Так надо, Пётр. Я люблю, я очень люблю тебя. Но судьба нас разлучила. Чистяков специально промахнулся, потому что я упросила его спасти тебе жизнь. А взамен поклялась, что до гробовой доски останусь с ним. Поэтому уезжай один. Найди за границей себе нормальную женщину. Женись на ней. Заведите детей. А за нас не беспокойся. Мы как-нибудь выживем. И за золото тоже. Никто о нем не узнает. Ну, с богом, любимый, пусть дорога твоя будет удачной. Я буду молиться за тебя. Уходи.
Сдерживая слезы, она быстро вышла в коридор.
Больше Полину я никогда не видел.
Дед Макар очень обрадовался, увидев меня живым. Еще две недели я отлеживался у него, а потом он на своей подводе довез меня до Тайги и купил мне билет на поезд до Хабаровска.
Благо, документы Ленского сохранились у него в целости и сохранности, поэтому в поезде патрули меня не трогали. Даже у чекистов немой большевик вызывал жалость.
От Хабаровска до Владивостока мне пришлось добираться на перекладных. Местами меня подвозили местные крестьяне. Однажды я даже прокатился на тачанке красного командира. Отступал с белыми частями. Много верст прошел один лесными дорогами.