Он говорил ровно и спокойно, объективно и без прикрас:
– Правительство Оренбургского казачьего войска контролирует ситуацию в крае. Кое-где в станицах еще прячутся большевистские агитаторы, но мы их с помощью населения выявляем. Симпатии казаков на нашей стороне. Из ближайших союзников мы больше склонны доверять сибирякам, чем самарскому Комучу [130] . Хоть самарская армия и сражается вместе с нами против большевиков, но делает это тоже под красным знаменем. Казакам не понятна разница между социалистами и большевиками.
Внезапно атамана перебил доселе молчавший министр туземных дел.
– Так вы, как правитель края, объясните им, что Комитет членов Учредительного собрания пока является единственной легитимной центральной властью. Это было последнее свободное волеизъявление российского народа перед узурпацией власти большевиками. Все другие правительства (и ваше, и наше в том числе) – областные. И если вы не видите разницы между истинной демократией и вооруженным захватом власти, то мой вам совет: купите себе очки!
Дутов удивленно посмотрел на бородатого министра в пенсне и перевел многозначительный взгляд на Муромского. В колючем взгляде атамана читался немой вопрос: «А может быть, я ошибся, приехав к вам?»
Муромскому пришлось извиняться за своего министра, дескать, это частное мнение Михаила Бонифациевича, а официальная позиция Сибирского правительства – совсем иная. Чтобы окончательно успокоить Дутова, премьер тут же объявил Шаталову выговор.
– Мы склонны рассматривать Самару как гнездо эсеровщины, и если судить по прошлому опыту, ее засилье в России не обещает ничего хорошего в борьбе с большевиками. Сибиряки всегда отличались деловитостью, основательностью и взвешенностью своих решений, поэтому нам с вами более по пути, чем с самарцами.
Заключение речи оренбургского атамана зал встретил аплодисментами. И только Петушинский с Шаталовым не хлопали.
Уральцы были на распутье: за кем идти? За Омском или за Самарой? А Сибирское правительство невольно встало перед проблемой распространения своей власти за Урал. Урегулировать эти непростые вопросы Совмин поручил министру снабжения Золотову и командующему Сибирской армией генералу Гришину-Алмазову и командировал их в Екатеринбург.
Командарм сформировал целый бронепоезд, набрал большую свиту из адъютантов и роту солдат для охраны. А Золотов взял с собой только меня.
Отъезд был назначен на вечер. А весь день шли заседания. Внезапно в перерыве премьер-министр вспомнил, что в три часа дня из Тобольска приплывает на пароходе Григорий Николаевич Потанин. И не один, а с бабушкой русской революции Екатериной Константиновной Брешко-Брешковской [131] . Он попросил меня перед отъездом встретить знаменитых стариков и устроить их в гостиницу.
Пароход задерживался. Шофер начал нервничать. Ведь Муромский выделил мне машину всего на час, из которого минула уже половина. У старушки на пристани я купил красивый букет для Брешко-Брешковской и теперь нервно ходил по причалу, не зная, куда засунуть цветы. Со стороны я, видимо, производил впечатление пылкого любовника, не чаявшего скорее встретиться с дамой своего сердца. Кто бы мог подумать, что этой даме уже под восемьдесят лет и она большую часть своей жизни провела в тюрьме и ссылке!
Просвистев и выпустив из трубы последнюю струю дыма, пароход пришвартовался к берегу. Матросы затянули канаты на причальных чугунных тумбах и спустили трап. Пассажиры один за другим потянулись к выходу. Но одна парочка не тронулась с места. Они стояли в сторонке, бережно поддерживая друг дружку, словно боялись, что легкий речной ветерок может сдуть их с палубы, и терпеливо ждали, когда все пройдут. Совершенно седой и совсем заросший старик в походной шляпе и выпуклых очках и старомодно одетая старушка в шляпке с вуалью. Дедушка сибирского областничества и бабушка русской революции.
«Будет ли толк от этого союза? – подумалось мне в ту минуту. – Уж больно они старые и дряхлые. А их молодые последователи никак не могут договориться, как строить новое государство».
Наконец палуба опустела. И Брешко-Брешковская повела слепого, опирающегося на палку Потанина за собой. Трап от речных волн качало из стороны в сторону, и старички переступали по нему очень медленно, а на выходе силы совсем оставили их, и нам с водителем пришлось в буквальном смысле ловить их в воздухе.
Но Екатерине Константиновне такое обращение показалось фамильярным, и она с размаху ударила шофера веером по щеке и обозвала хамом.
Я же нес Григория Николаевича. Он оказался на удивление легким и, несмотря на свою слепоту, сразу узнал меня:
– Это вы, Пётр Афанасьевич? Как я рад, что вы не уехали за границу, остались с нами строить новую Сибирь! А как Поленька? Я слышал, что у вас родился сын. Поздравляю от всей души!
Брешко-Брешковская и слышать не хотела никаких извинений. Она была почти глухой и воспринимала только крик. Букет ей понравился, и она одарила меня жеманной старушечьей улыбкой.
– Екатерина Константиновна, это мой бывший помощник и секретарь Пётр Афанасьевич Коршунов, – прокричал ей Григорий Николаевич.
Старая революционерка окончательно успокоилась и по-товарищески пожала мою ладонь своими цепкими птичьими пальцами.
По дороге в гостиницу Потанин успел пригласить меня на свою лекцию о культе Эрлика в восточной мифологии, которую он намеревался прочесть нынче вечером в зале Общественного собрания.