Я все-таки сумел обуздать панику, реальный масштаб комнаты вернулся. Меня когда-то допрашивали по делам о контрабанде, я все-таки знал, как вести себя в таких ситуациях; но Кирилл – так попасть, так отомстить, с такой ясностью понимать, что значит бумага, подшитая в дело! Муса – он изначально был их? Нет, тогда бы не понадобилась бумага Кирилла…
– Не знаю никакого Грачевского, – ответил я. – Это ошибка.
– А вот ваш друг Муса так не считает, – сказал человек-фотокарточка. – Он все подтверждает. Вы там были.
– Это ложь. Вам нечего предъявить. Где доказательства, кроме этих бумажек? – сказал я, стараясь, чтобы голос не сбился.
– Доказательства? – переспросил человек за столом. – Доказательства?
Он вдруг переменился, пиджак стал ему тесен, галстук сдавил горло; он собрал пальцы в щепоть и стал перетирать что-то воображаемое между ними.
– Мы всегда найдем, что предъявить, – сказал он с удовольствием, поражаясь моей глупости. – Всегда.
…Карагандинский архив, десятки других архивов, где смотрел я дела тридцатых годов. Миллионы страниц фальшивых свидетельств, самооговоров, лживых показаний, признаний, выбитых под пытками… Им снова не нужны доказательства. То, о чем я читал в следственных делах, стало реальностью. Безопасность, старая шлюха, не сдохла.
Но Марс – Марс же не сдастся просто так! Он не один, за ним целая группа, за ним тоже государство! Только бы выбраться отсюда, позвонить Марсу!
– Ищите, – сказал я, радуясь, что могу еще держать уверенный тон. – Ищите.
– Хорошо, – неожиданно покладисто сказал человек-фотокарточка. – Тогда придется перейти к вашей гражданской жене. Ее ведь зовут Анна, так?
Имя Анны прозвучало как выстрел; я вздрогнул. Она должна была оставаться вне этого кабинета, там, за стенами, за улицами, далеко, в безопасности.
– Вы знаете, кто ее отец?
– Он был адвокатом, – ответил я. – Он погиб.
– Адвокатом? – переспросил человек-фотокарточка. – Погиб? Он жив.
Жив? Все во мне обмерло.
– Так называемая республика Ичкерия… Финансовое обеспечение терроризма… Преступления, направленные… Подрыв государственного строя Российской Федерации. – Мозг выхватывал только части канцелярских фраз. – Теперь, вижу, пробрало, – спокойно сказал человек-фотокарточка.
Муса – это он сдал Анну, он единственный знал о ней! Я обернулся; Муса смотрел равнодушно, разве что с небольшим сожалением: а ты думал, дурачок…
– Он погиб, – повторил я автоматически.
– И кто вам это сказал?
Кто мне это сказал?
Последняя моя защита рухнула. Я сам не дошел до конца, поверил посредникам – странно единодушным посредникам.
– Мы можем арестовать ее по подозрению в связи с террористами. Или – вы подпишете показания на Фаисханова, – сказал человек-фотокарточка.
– Мне нужно подумать, – ответил я, внутренне уже сдавшись; понимая, что, если понадобится, они припишут Анне пособничество, соучастие, все, что угодно.
– Думайте-думайте, – разрешил человек-фотокарточка.
Или Анна, или Марс.
И еще – о ужас – если они возьмут Анну, она узнает, что отец жив. А ведь она похоронила его – с моих слов. Догадается ли она, что я смалодушничал три года назад? Убедил ее и себя в его смерти? Простит ли, если догадается? О чем я думаю, когда ей грозит опасность, о чем? О своей совести? Как же я ненавижу его, этого отца! Что ему стоило действительно умереть! Он родитель Анны, она искала его, но для меня он стал восставшим мертвецом, призраком нечистой совести, и я был готов столкнуть его обратно в могилу.
Показания мои были уже готовы, отпечатаны. Я машинально поправил несколько ошибок – человек-фотокарточка ухмыльнулся, показывая, что ему приятна моя маленькая фронда, – и подписал, стараясь отогнать мысль, что делаю это еще и для того, чтобы не быть разоблаченным перед Анной.
– Не бойтесь Фаисханова, – сказал мой визави. – Вы теперь наш человек. А его время прошло.
Я был даже благодарен ему за это поощрение.
Слава богу, Анны дома не было, она обещала вернуться поздно вечером. Рассказать ей про вербовку, не упоминая отца? Но как все это объяснить? Позвонить Марсу? От этого может пострадать Анна, если узнают про звонок.
Наверное, я должен был предупредить Анну даже ценой расставания, утраты лица. Но я так долго ходил по краю мира арестованных и допрашивавших, думая, что это ко мне не относится; а тот мир смотрел, как я самонадеянно вхожу в архивы, листаю старые дела, ищу сгнившие бараки. И вот теперь он пришел за мной, и Анна – мой якорь, моя светлая дорожка спасения; без нее я останусь в этой жиже навсегда; только она в меня верит; в лучшего меня.
Бежать – мы должны бежать; это единственный выход. Собрать деньги, купить фальшивые документы – я знал, кто ими торгует, – и бежать. Туда, где не достанет даже ФСБ, в Новую Зеландию или Аргентину, бежать, не теряя времени. Пусть ФСБ воюет с Марсом, пусть Марс воюет с ФСБ, я не скажу Анне ни о чем, не скажу о «воскрешении» ее отца, возьму еще один грех на себя – и мы уедем!
Внезапно я понял, что раньше просто позвонил бы Марсу и спросил, что происходит в стране, нет ли каких-то новых веяний; теперь Марс был для меня источником опасности. А вдруг он позвонит сам, спросит: ты что, дал на меня показания? Что я отвечу?
Я выдернул телефонный шнур из розетки; перед приходом Анны я разобью телефон, объясню, что уронил его нечаянно. А если Марс приедет? Если Джалиль и Данила по-прежнему с ним, а предал только Муса? Надо бежать сейчас! Но что сказать Анне? А мобильный? Что, выбросить его?
Машинально я включил телевизор – пусть хоть бормочет свое, рекламирует стиральные порошки и шоколадки, отвлекает. Шли новости, диктор сообщил, что глава Федеральной службы безопасности назначен секретарем Совета безопасности. Я даже улыбнулся, ко мне вернулась часть самообладания: государственная графомания, плодят дублирующие структуры…
Но потом понял, что слушал новость еще вчерашним слухом, прибавил громкость.
Еще два года назад этого главы Совбеза и директора ФСБ не существовало в политике. Человек с короткой телеграфной фамилией, похожей на оперативный псевдоним, заканчивающейся на «ин», как Ленин и Сталин, выходец из КГБ, он был всего лишь заместителем мэра Петербурга, нулевой величиной. И вдруг взлетел, словно его сочиняли, не считаясь с реальностью, с законами карьерной лестницы. Или снова заскрипели прежние жернова, запустились старые механизмы?
Сообщение это прозвучало как реквием по Марсу. И я неожиданно для себя подумал: а чем, собственно, ФСБ хуже армии, за «сборную команду» которой выступал Марс? Мне-то какая разница? Марс что, брат мне? Что я знаю обо всех его делах? Может быть, он стал помехой для больших государственных планов, заигрался в политику?