Двое мужчин у окна завязли в долгой беседе. Хотя на приемах не поощрялось беседовать с одной и той же персоной дольше двух минут, это было неприлично, но в данном случае исключение было вполне допустимо, более того, оно даже приветствовалось: оба собеседника были политиками, принадлежавшими к двум разным партиям, партиям, которые на официальном уровне враждовали друг с другом, время от времени допуская самые грубые нападки на противную сторону.
Один из собеседников, гладенький и манерный, среднего роста, подвижный, был депутатом от социал-демократической партии, из богатой буржуазной семьи, как было известно, но по взглядам — весьма левый, почти радикал. И, конечно же, невозможно было даже представить, что он будет вести разговор, пусть и весьма сдержанно и держась на определенной дистанции, с этим типом, представителем клики, поднимающей на щит лозунги, которые очень — даже слишком — напоминали о вчерашних, нет, даже позавчерашних идеях, о вере, казалось бы, давно преодоленной!
Они говорили не о чем-то конкретном, нет, речь шла о вещах обыденных, о предмете, в связи с которым идеологическое начало почти что растворялось в фактическом: речь шла о распределении портфелей и комитетов.
— Дорогой коллега, — говорил социал-демократ своему визави, обнажив в улыбке мелкие и частые зубы, — мы, социал-демократы, в свое время поставили на ноги всю систему медицинского страхования, и сейчас мы заботимся о том, чтобы она функционировала!
— Вы сами не свои до этого портфеля, вы и вам подобные узурпируете этот комитет уже целое столетие! Вы и вам подобные не хотите, чтобы кто-либо в эти дела вмешивался. Вот как вы понимаете демократию! Нам это известно! И мы с этим боремся!
Оратор говорил до неприличия громко, выпаливая фразы. Социал-демократ, оглянувшись и удостоверившись, что никто не обратил на них внимания, скрестил руки на груди, словно полководец, и, насколько это было возможно, посмотрел на своего собеседника сверху вниз:
— В вашей фракции ведь все идет кувырком! Вы втолковываете так называемым маленьким людям, что защищаете их интересы. При этом в вашей партии заседают крупные промышленники…
Нет, социал-демократа не удалось вывести из себя глупыми нападками и выходками его политического противника. Подобное непозволительно, говорила поза, которую он принял. И, покачав головой, он отвернулся в сторону, высоко поднял голову и приложил палец правой руки к подбородку.
Две дамы рука об руку продефилировали мимо спорщиков, одна из них приветливо кивнула социал-демократу.
— Кто это? — спросила ее другая дама.
— Морильон, председатель клуба красных, разве ты о нем не слышала?
Обе женщины продолжили свою беседу, основательно и компетентно рассуждая об интерьерах, о реставрации старых домов, и вскоре в их разговор вмешался некий господин, отделившийся от другой группы беседующих и так незаметно просочившийся в их общество, что дамы заметили его присутствие только тогда, когда он вдруг раскрыл рот и разразился целой речью:
— Учение о цвете предальпийского ландшафта — и таким образом мы сводим воедино самое важное, — это черное и белое, коричневое и зеленое — само великолепие, не правда ли? Хотя для восточной области, для местности вокруг столицы мы не должны упускать из виду и наш прекрасный, имперский, традиционный желтый цвет!
Господин, сам увлеченный собственными словами, вежливо поклонился и представился:
— Август Хольцингер, архитектор.
— Ах, вот вы какой! Глядя на построенные вами здания, — призналась одна из дам, взволнованная неожиданным знакомством, — я всегда думала, что их творец — один из этаких неистовых! Такой вот, как говорится, бурный гений искусства, — такой вот Пикассо, не так ли?
— Можно быть современным, не отрекаясь от традиции, — ответил архитектор.
Его снова переманили в тот кружок, от которого он было отделился и который располагался ровно посередине зала, прямо под большой люстрой и на широко раскинувшемся персидском ковре.
— Речь идет о следующем, Густль, — сказал мужчина, вернувший архитектора в эту группу гостей, и от предвкушения эффекта от своего рассказа завихлял бедрами. Его огромные плечи облегал штирийский пиджак, на ногах — колоссальных размеров брюки: не заметить такого гостя было невозможно. — Ты ведь знаком с нашими горами, Густль, не так ли? Вот этот господин, — и он указал на человека в неприметном сером костюме, — утверждает, что он в Кинберг-Гаминге, ну, ты знаешь, где это, года два или три назад подстрелил косулю!
— Исключено! — ответил архитектор уверенным тоном знатока.
Разведя руки на всю ширину, представительный мужчина обратился к присутствующим на баварском диалекте:
— Ну что, все слышали? Слышали? Так-то вот обстоят дела!
Неприметный человек совсем стушевался и быстро и незаметно ушел.
Представительный гость, как выяснилось позднее по другому поводу, был владельцем поместья и птицефермы клеточного содержания в Мархфельде.
— Знаете, — обратился он к даме, которая пожаловалась вслух на то, как трудно в Вене купить качественные и полезные для здоровья продукты, — приезжайте запросто ко мне. Просто позвоните мне — и приезжайте!
Хотя в салоне у Клары разговоры на диалекте не особенно приветствовались, однако все зависело от того, кто кому и что при этом говорил.
Дамы, беседовавшие о восстановлении старых крестьянских дворов и домишек, перешли тем временем к театральным премьерам и к Бургтеатру. Одна из них, плотненькая, со стройными ножками, — благодаря короткой юбке можно было любоваться ими намного выше колен, нетерпеливо пританцовывала рядом со своей собеседницей, оживленно жестикулировала и время от времени разражалась громким хохотом, запрокидывая голову назад, — в какие-то моменты беседы она вдруг столь пристально смотрела на свою собеседницу, словно была из полиции.
Один из приступов ее хохота вызвал недоуменный взгляд со стороны профессора Фродля, стоявшего неподалеку от обеих дам и с самым серьезным видом обсуждавшего судьбоносные вопросы австрийской политики с неким господином, державшимся весьма значительно.
— Одним словом, я считаю все это абсолютной чушью! — были единственные слова, которые произнес значительный господин. Произнося эту фразу так, словно она была результатом основательной и глубокой работы его ума, он умудрился сохранить свою импозантную позу, так что профессор, едва успевший перевести дыхание после своих длинных рассуждений и вопросительно смотревший на собеседника, не смог на того даже обидеться. Ибо помимо того, что господин этот был отпрыском одной из так называемых древних и почтенных фамилий, весьма близких эрцгерцогскому дому, что проявлялось и в его горделивом взоре, и в той манере, в какой он неторопливо и отчетливо произносил слова, было также ясно, что слова его имеют более широкую подоплеку, некое даже философское основание. Потому что Фродль вслед за этим обратился к нему с весьма примечательным вопросом:
— Итак, вы полагаете, что Холокост является наиболее значительным событием двадцатого столетия? Вы так полагаете? Поскольку вследствие этого все, что было раньше, было полностью прекращено?