«Мисс Амброз? Это Джанет Фриц, просто для связи. После обеда я свободна, и нам действительно нужно обсудить расписание…»
«Да, это мистер Митчелз, завуч Крествью-Хай. У нас есть дисциплинарная проблема в отношении одной… секунду… Аура? Амброз. Нам нужно все это уладить, хорошо?»
«Это, ах, ну, Пэт, ах, Харрисон, снова я. Я заметил, что Аура опять не появилась в классе сегодня, и я просто…»
Взрывается мультяшный звук — как будто пружина оборвалась, как звук струны, и я несусь по коридору, и мое сердце так сильно колотится, что сейчас выскочит наружу.
— Молотки! — мама кричит. — Те молотки стучат прямо в мою голову!
Еще раз, струна взрывается. Я ускоряю темп, вбегаю в гостиную.
Мама сбросила все наши музыкальные книги в середину комнаты на пол. Она открыла крышку «Амброз ориджинал», и ее пальцы, все в желтой краске, оставляют ужасные отпечатки везде, где она трогает пианино. Из неуклюжих желтых пятен получается потрясающая картина.
Злость в моих кишках срабатывает, как реактивный двигатель. В ужасе я смотрю, как мама высовывает голову из «Амброз ориджинал», берет секатор и втыкает его во внутренности пианино. Она режет, и еще одна струна трещит. Только это совсем не струны, которые лопаются, это связи. Мама режет все струны, крича:
— Эти молотки стучат прямо через мою голову!
— Мама, — визжу я, мгновенно приходя в ярость, потому что она разрушает последнее, что я делила с отцом, этот последний раз, когда я была его дочерью. Я вырываю у нее секатор и хватаю за руки. — Прекрати! Никто на нем не играет. — Я трясу ее — боже, как будто она бутылка с кетчупом, и если нажать посильнее, ее безумие выльется наружу. — Слушай меня! Я серьезно, прекрати!
Мама вырывается, гримасничает и закрывает уши руками, словно показывая, что я не права.
— Молотки, — она стонет. — Эти молотки идут прямо сквозь мою голову!
— Ты больна! — воплю я, потому что знаю, это слово больше, чем остальные, ранит ее. Больна — это нож, который входит прямо в ее плоть, разрывает ее на части, который не просто ранит, он убивает ее. — Больна! — кричу я снова, достаточно обезумев, чтобы ударить ее, клянусь, просто ударить ее, бить ее, и я это сделаю… я ее ударю, если не выйду из комнаты.
Поэтому я бегу, пытаясь успокоить свою злость. В гараже я швыряю секатор под верстак, прячу его за старым отпаривателем для ковров.
Я глотаю воздух большими, ровными глотками. Я дышу так равномерно, что можно подумать — я пытаюсь избавиться от икоты. Наконец сердце начинает немного успокаиваться. Но руки все еще трясутся.
Медленно — почти робко — я иду назад в кухню, уже проклиная себя за то, что сказала маме. Я знаю, она не может с этим справиться. Не может… И я, наверное, своим срывом сделала только хуже. Я решаю компенсировать это едой.
Наша гигантская алюминиевая супница гремит на двери шкафчика, когда я его распахиваю. Мука, соль… Я оставляю цыпленка прожариться, а пока поворачиваюсь нарезать лук — огромные белые круги, которые на огне станут полупрозрачными и потом карамелизуются.
Нарезая лук, я слышу, как снаружи взвизгивает и начинает работать водопроводный кран. Она пытается полить розовые кусты? — думаю я. Те самые розовые кусты, которые она уже повыдергивала с корнями? Она до сих пор их видит? Думает, что они в полном долбаном расцвете?
Но я не выхожу наружу, потому что жаркое трещит, предупреждая о том, что не стоит оставлять его одного. Лук злой — как будто я хочу проколоть себе глазные яблоки. И пока я режу, я вспоминаю, что последний раз, когда я была в супермаркете, лук стоил чертов доллар и пятьдесят центов, а маленькие морковки — два пятьдесят за пакет. Итого, я собираюсь засунуть почти два доллара в жаркое в виде овощей. Не то чтобы я думаю, что это много, ну правда, всего два бакса. Вернись в реальный мир, Амброз. Два доллара — это самая дешевая губная помада «Уолгринз».
Думая о деньгах, я вспоминаю про счет за коммунальные услуги — когда он приходит? Или уже пора платить за этот месяц? Интересно, догадается ли кто-нибудь, если я подделаю чек за маму? Тошнота начинает разливаться волнами. Мне правда это надо сделать? Она уже так плоха, что не сможет сама заполнить чек?
Трубы гудят, и я представляю, как скачут на нашем счетчике цифры, подсчитывая каждую израсходованную каплю воды. Я внезапно становлюсь чьим-то старым ворчливым папашей, который постоянно бурчит по поводу, что надо выключать свет и закрывать двери, чтобы не уходило тепло.
— Мам, — кричу я, поворачиваясь спиной к плите, задумываюсь на мгновение и распахиваю заднюю дверь.
Я уже готова снова ее отругать, хоть и не должна. Надо просто перекрыть ее, эту дурацкую воду из шланга… но я и правда готова читать ей нотации. Мама, ты думаешь, деньги растут на деревьях, нет, это не так, они берутся от папы, это единственный вариант сейчас, потому что кто же тебе позволит теперь вернуться в Академию? И поэтому тебе лучше выключить этот чертов кран немедленно, немедленно…
Но никто меня не слышит.
И это ни в каком, ни в поэтическом, метафорическом смысле, нет. Я не имею в виду, что я смотрю сейчас на маму, а она так далеко, что мне вспоминаются открытки из Флориды: Мечтаю, чтобы ты была здесь. Я говорю серьезно: здесь никто меня не слышит. Шланг лежит, как мертвая змея в траве, змея, к которой приложила руку Анджела Фрисон и обезглавила, сгорая от нетерпения посмотреть, что внутри. Вода выливается на лужайку, как кровь.
Я бросаюсь выключить воду.
— Мам? — кричу я, осматривая задний дворик. — Мам!
Я бегу к заднему забору, где деревья все переросли, потому что только папа знал, как обращаться с нашей электропилой. Это он поставил в центре заднего двора контейнер для сжигания мусора — сделал его из мелкой сетки — и бросал все, что срезал с деревьев, в него. Сжигал все ненужные отходы. И так как мама тратила все деньги на кисти, акрил, масляные краски, пастель, акварель, карандаши, мы никогда не могли позволить себе услуги подрезки деревьев, когда папа нас бросил, и даже не звали тех парней, которые колесят по окрестностям со старенькими прицепами позади грузовиков, стучат в двери и берутся за любую работу, которую им предложат. Вечнозеленая растительность вдоль задней изгороди дикая и буйная — шизоидная, вот какая.
— Мама! — ору я снова, пролезая за старым сараем, где до сих пор хранятся газонокосилка, лопата для уборки снега и палатка, с которой мы ни разу не сходили в поход. Но там никого — и щеколда на задних воротах сдвинута. Задние ворота открыты!
Я бегу через заднюю дверь и прыгаю к жаркому со щипцами. Подбрасываю гигантский ломоть мяса и выдыхаю. Он еще не сгорел. Почти. Но я спасла его. По крайней мере, есть хоть одна вещь, которую я могу спасти, ловлю я себя на мысли. Ароматы обеда плывут по кухне, но мамы тут нет, и она не может их почувствовать. Они не щекочут мамин нос, потому что я не знаю, где мама.