— Так и сказал?
— Так и сказал.
— И про танки говорил?
— Говорил.
— Гм, — понурился Эрнст. — Шура — человек импульсивный, — произнес он наконец. — У него такой склад характера, он не может долго концентрироваться на чем-то одном. У него и с женщинами та же проблема, ты знаешь? — вопросительно посмотрел на меня.
— Догадываюсь.
— А ты знаешь, — вдруг добавил Эрнст, — что именно Шура несколько лет назад помогал мне выкапывать трех немецких гренадеров?
— Как это выкапывать?
— Ну как, — не знал, как объяснить Эрнст. — Из тьмы небытия. Я их вычислил с помощью миноискателя. У них коронки железные были, они и засветились. Шура, кстати, сразу согласился помочь. Я так понимаю, он рейхсмарками интересовался. Но какие там рейхсмарки могли быть у гренадеров.
— Ну, и чем закончилось?
— Чем? — переспросил Эрнст и снова разлил из канистры. — Плохо закончилось. Оказалось, что мы их не просто нашли, мы их перезахоронили. Их, оказалось, еще в войну закопали, правда, без всяких знаков. Так что меня обвинили в осквернении военных захоронений. Еле отмазался. Но бляху, — он показал, — до сих пор ношу. Вот Шура с тех пор и относится к этому всему скептически.
И Эрнст влил в себя очередную дозу. Я поспешил за ним.
— Понятно. И что теперь? Ты хочешь найти танк?
Эрнст посмотрел внимательно и испытующе.
Мне стало неловко.
— Герман, — спросил он. — Что бы ты сделал, если бы у тебя вдруг появилось много денег? Скажем, миллион, — прибавил щедро.
— Миллион?
— Угу.
— Рейхсмарок?
— Долларов.
— Я б купил себе дом. В Африке.
— Зачем тебе дом в Африке?
— Всегда хотел жить в стране, где нет расизма.
— Ясно, — кивнул Эрнст. — А я, знаешь, что бы я сделал?
— Что?
— Я бы купил самолет, Герман. И возобновил бы авиаперевозки.
— Зачем? — не понял я.
— Затем, что я могу счастливо прожить в городе, где есть расизм. Но в городе, где нет авиации, я жить не могу.
— Разве это так важно?
— Понимаешь, — Эрнст всё сильнее наклонял канистру, чтобы наполнить посуду, — дело не в авиаперевозках как таковых. Вообще, если б не я, всё это хозяйство, — он повел рукой вокруг, — давно бы уже выкупили. Асфальт распахали б и засадили всё кукурузой. Всё, Герман, ты понимаешь, всё, что тут строили, они бы засадили кукурузой!
— Почему же они до сих пор этого не сделали?
— Потому что это до сих пор государственная собственность. Но поверь, как только меня уволят, они всё это начнут скупать. Потому что им ничего не нужно, кроме их кукурузы, ты понимаешь? — Эрнст заметно опьянел, говорил нечетко, но проникновенно. — Им и самолеты нужны, только чтобы ухаживать за кукурузой. Они не любят авиацию, Герман. А для меня самолеты — это не просто профессия. Знаешь, я с детства мечтал о небе, я школьником рисовал в тетрадях модели, которые мчатся где-то там, над нами, наверху. Вспомни, Герман, мы же все в детстве хотели стать авиаторами, хотели летать, добраться до неба! Нас же всех называли в честь космонавтов, чувак!
— Особенно тебя.
— Да ладно, — отмахнулся он. — И что случилось с нашими мечтами? Кто отобрал у нас наши билеты на небеса? Почему нас загнали на эти задворки, я тебя спрашиваю?! — Эрнст нервно повел головой и замолчал. Я тоже молчал, не зная, что ответить. Наконец он снова заговорил. — Для меня это дело принципа. Я хочу возобновить авиационные перевозки в этом городе, где все оказались слабаками и засранцами и позволили нагнуть себя разным мудакам. Можно сказать, это дело всей моей жизни.
— Хорошо, — я пытался как-то его поддержать. — А танк зачем?
— Герман, ты историк?
— Историк.
— Скажи, сколько Рейх успел выпустить тигров?
— Какую модель?
— Без разницы.
— Около полутора тысяч.
— Точно, — обрадовался Эрнст. — Тысячу триста пятьдесят пять, если быть точным. По-твоему, это много?
— Мало, — подумав, ответил я.
— Очень мало, — согласился Эрнст. — А знаешь, сколько их уцелело до наших дней?
— Штук сто, — сказал я наугад.
— Шесть, Герман, всего шесть штук. И сколько, по-твоему, сегодня будет стоить тигр?
— Миллион?
— Миллион. Не меньше миллиона.
— И ты знаешь, где его найти? — стараясь скрыть сомнение, спросил я.
— Не знаю, — ответил Эрнст. — Но где-то он точно есть. Я его чувствую. Когда-нибудь я вытащу его, и тогда ложил я на всех этих бизнесменов, которые скупают металлолом по колхозам. Продали авиацию, суки, — он снова налил.
Только теперь я увидел, насколько он пьян. Поэтому даже спорить с ним не хотел. В общем, подумал, почему бы и не авиаперевозки. Не худшая мечта для человека, который живет в бывшей столовой.
— Ладно, Герман, — снова заговорил Эрнст. — Время работает на нас. И вообще, — начал он о чем-то другом, — история нас ничему не учит. Ты представляешь, что такое танковая война? Это великое переселение народов. Вот представь себе этих простых немецких механиков, молодых ребят, большинство из которых впервые выбрались так далеко от дома. Скажем, ты родился и вырос в небольшом немецком городке, ходил там в церковь, в школу, познал первую любовь, без особого интереса следил за политикой, за сменой канцлера, скажем. Потом началась война и тебя забрали в армию. Там ты прошел подготовку и стал танкистом. И начал продвигаться на восток, всё дальше и дальше в восточном направлении, пересекая границы, занимая чужие города, уничтожая вражескую технику и живую силу противника. Но всюду, ты понимаешь, всюду это были примерно такие же точно города и такие же точно пейзажи, как у тебя на родине. И люди по большому счету, ну, если не иметь в виду коммунистов и цыган, тоже были такими же, как у тебя на родине, и женщины красивые, а дети — непосредственные и беззаботные. И ты занимал их столицы, не особо заботясь о том, что тебя ждет дальше и куда завтра проляжет твой путь. И вот таким образом ты прошел Чехословакию, потом — Польшу и наконец въехал на своем танке сюда, в страну развитого социализма. И сначала всё шло хорошо — молниеносная война, стратегический гений твоих генералов, быстрое продвижение на восток. Ты более-менее беспроблемно пересек Днепр. И тут начинается самое худшее — неожиданно ты попадаешь в такую местность, где исчезает всё — и города, и население, и инфраструктура. И даже дороги куда-то исчезают, в этой ситуации ты даже им радовался бы, но они тоже исчезают, и чем дальше на восток ты движешься, тем тревожнее тебе становится. А когда ты наконец попадаешь сюда, — Эрнст широко обвел рукой воздух вокруг себя, — тебе вообще становится жутко, потому что здесь, за последними заборами, стоит отъехать метров триста от железнодорожной насыпи, заканчиваются все твои представления про войну, и про Европу, и про ландшафт как таковой, потому что дальше начинается бескрайняя пустота — без содержания, формы и подтекста, настоящая сквозная пустота, в которой даже зацепиться не за что. А с той стороны пустоты — Сталинград. Вот такая танковая война, Герман, — закончил Эрнст и по неосторожности перевернул канистру.