И еще раз обдав всех присутствующих виноградным духом, закрыл за собой дверь.

7

И хотя всё было понятно по моему виду, хотя вся обманчивость частного виноделия и отражалась в моих глазах и одежда моя вместе с волосами отдавали дикой виноградной лозой, Коча не сказал на это ни слова. Только ходил вокруг боязливо, словно кот в чужой квартире, принюхивался утром к новым запахам, заваривал чай, отгонял ос, которые летали надо мной, будто чайки над затонувшим танкером. И всё время что-то бормотал, скорее сам себе, рассказывал про жену, ему эта история не давала покоя, и он не давал покоя мне.

— Бабы, — фонил он, — Гера, бабы, это все бабы.

— Какие бабы, — удивлялся я, — при чем тут бабы? — говорил я ему, но Коча только сокрушенно поводил плечами и пил свой темный, как нефть, чай.

— Я же вижу, — прибавлял, — что с тобой делается, Гера, я же всё вижу, дружище, это всё они, это они.

Я вытряхивал надоедливых ос, запутавшихся в волосах, брал их на ладонь, и они взлетали с руки, пока Коча бормотал своё.

— Ты знал ее? Знал мою жену?

— Знал, — отвечал я, — знал: черная такая, веселая.

— Точно, — хрипло радовался Коча, — это она. Она моложе меня на пять лет. Но я бы никогда не сказал, что она моложе. Когда мы познакомились, она такое умела, я бы никогда не подумал, что ей семнадцать.

— Где ты с ней познакомился?

— На спортплощадке, — сказал Коча, подумав, — летом, она приехала поступать в медицинское училище. Где-то возле медицинского я ее впервые и встретил. У них, у южных женщин, кожа всегда одного и того же цвета, она у них не загорает, ты знаешь?

— Разве она с юга?

— Из Грузии, — сказал Коча. — У нее были черные волосы и длинные ноги.

— Это я помню, — подтвердил я.

— А когда она начала учиться, ну, в медицинском, на ней всегда был белоснежный халат. Тебя, Герман, заводят женщины-врачи?

— Нет, боюсь врачей.

— А меня заводят, — объяснил Коча, — я когда-то в диспансере лежал, как меня это заводило… Но я хочу тебе рассказать про Тамару. Сейчас я всё тебе расскажу, дружище.

Наверное, он не так много мне рассказал, больше я сам вспомнил, уже потом, думая об этом и удивляясь, как много всего можно поместить в обычной памяти и как тяжело что-то в ней потом отыскать. Как срабатывают эти механизмы? Что он на самом деле мне рассказал? Что-то про одежду, он сказал что-то про ее одежду. Длинные ноги, смуглая, но не загорелая кожа и одежда. Как это не загорелая? Что он имел в виду? Я вдруг вспомнил — у нее было черное платье, таких в городе больше никто не носил. Но у всех нас — пацанов из спального — замирало сердце, когда мы видели ее. Действительно — она носила это платье, такое черное, что кожа ее и в самом деле казалась бледной. Но что мы могли тогда видеть. Вот Коча видел гораздо больше нас, он видел ее всю, в одежде и без, кто как не он мог рассказать о ее загаре. Я вдруг четко вспомнил вечерние сумерки, теплый песок на тротуарах, красный от опавшей шелковицы, и Кочу, который таскает за волосы двух заезжих азербайджанцев, бьет ими об заборы частного сектора где-то за ремонтным заводом, рядом тянется бесконечная заводская ограда, поодаль стоим мы, стоим и не вмешиваемся, поскольку Коча сам должен разобраться с обидчиками. И Тамара что-то резко и нервно кричит, пытаясь его остановить. Кричит, что никто ее не трогал, и азербайджанцы тоже кричат, что они никого не трогали, но Коча продолжает ломать ими заборы, и она бежит оттуда и исчезает в темноте. И Коча бросается за ней вдогонку, а мы помогаем азербайджанцам подняться и обмыть раны водкой, поскольку знаем, что они действительно никого не трогали.

— Ага, — вернул меня к реальности Коча, — ты понимаешь, дружище, когда я ее встретил, ей было только семнадцать, но я тебе скажу — я такого даже в борделях не видел.

— Во многих борделях ты был? — недоверчиво переспросил я.

— Ну, Герыч, — обиженно сказал Коча, — я ж десантник. Все бабы наши были.

— Ясно.

— Я три года за нее дрался, — вел дальше Коча. — Ее нельзя было одну оставить, веришь?

— Верю.

— Потом она решила убежать. Всё равно родители не разрешали ей выйти за меня. Законы гор, дружище, законы гор.

— И что — убежала?

— Хуй там, — довольно ответил Коча. — Я узнал и сел в тот же поезд. И даже в тот же вагон. Мы с нею неделю таскались по вокзалам, отсюда и до Ростова. Она несколько раз пыталась соскочить. Но я останавливал. Спали на вокзалах, пили шампанское в вагонах-ресторанах, дрались до крови, веришь? — Коча вспомнил золотые деньки и лениво развалился на стуле, время от времени выглядывая в окно. — И она вернулась. Такие дела. И осталась со мной. Но проблема была в родителях. Они меня просто ненавидели. Тогда мы сказали, что она беременна, понимаешь? И они согласились.

— А она вправду была беременна?

— Нет, что ты, — ответил Коча. — Я не хотел, чтобы она забеременела.

— Чего так?

— Боялся, что ребенок будет не мой. Она такое вытворяла, дружище, о…

И Коча мечтательно замолк. А потом продолжил:

— Ну, всё равно у нас ничего не вышло. Приехали ее родители, ну, на свадьбу и остались жить с нами. Так что ничего у нас не вышло. Цыганва, одним словом.

— Цыганва? — не понял я.

— Ага, цыганва.

— При чем тут цыганва?

— При том, — не стал объяснять Коча. — Всё дело в них, я же вижу, дружище, что с тобой делается. Я понимаю, отчего ты дуреешь.

— Ну всё, всё, — вяло отбивался я.

— Я всё вижу, Герман, я всё вижу.

И, заметив что-то за окном, он вышел на улицу.

Что она такого могла вытворять, подумал я. Особенного. Солнце заливало комнату, одеяло было жестким и горячим, как уличный песок, который просыхает после дождя и затвердевает, отпуская влагу. Я лежал с закрытыми глазами в пустой комнате, ощущая размеренное покачивание деревьев в вечернем парке, и сиреневые потемки, налипавшие на мокрую листву, и золотые отблески в окнах пожарной башни, и рассыпанное острое серебро битого стекла в тарелках с овощами, но это было не всё, что-то было до этого, и чем-то всё это потом закончилось. Что? Что помнил такого Коча, о чем давно забыли все остальные? Там был еще один выход, в том ресторане, через боковые двери, можно пройти через кухню, и ты попадал сразу в парк, и деревья обступали тебя — мокро и тревожно, нужно было остерегаться, поскольку трава вокруг была усеяна битым стеклом и можно легко пораниться, хотя никто всё равно не остерегался, кровь била по невидимым каналам в свежем ночном воздухе. Вопрос в том, чья кровь прольется. Где-то в начале того застолья, не помню уже зачем, я вышел именно через эти боковые двери. Кого-то должен был встретить. Только кого? В темноте я и не запомнил, как оказался во дворе. И вот там, среди всех этих мокрых сумерек, во влажном воздухе светилась кожа Тамары, хотя она даже не сбросила платья. Их было двое. Тамара управлялась с обоими, повернувшись к одному лицом, а к другому спиной. Больше всего меня поразило то, что она была в платье, и ей, похоже это не мешало. И еще я не мог разобрать, кто же это с ней. Но Кочи там не было точно, да и невозможно было предположить, чтобы Коча занимался такими делами. Через какое-то время она подняла голову и попросила закурить. Огонь сверкнул слишком ярко, я незаметно открыл дверь и проскользнул внутрь. Возвращаясь в зал, натолкнулся на мрачного, злого Кочу. Тот посмотрел на меня, и я понял, что он обо всем знает. И когда вдруг тьма, подсвеченная электричеством, взорвалась сотнями серебряных осколков и воздух ворвался в помещение, смешиваясь с запахом алкоголя, я уже знал, что так просто это всё не закончится. Только не в этот раз.