Фермеры, увидев такое, повставали с мест, поднялись со скамей, потянулись к столу, готовы были в любой момент разорвать пресвитера, если он хоть как-то навредит дорогому Григорию Ивановичу. Вовец хотел отогнать священника, но Григорий Иванович предостерегающе поднял руку, и Вовец остановился, держа трубу наготове.
Пресвитер положил руку на голову больному, наклонился и осторожно коснулся пальцами перекошенной челюсти. Григорий Иванович боязливо дернулся. Вовец тоже вздрогнул.
— Больно так? — спросил пресвитер у Григория Ивановича. Тот несмело застонал. — Дело в том, — продолжил пресвитер, — что человек сам до конца не знает возможностей своего организма. Мы относимся к телу своему как к данности, полученной нами раз и навсегда. И, соответственно, любой недуг воспринимается нами как непоправимая катастрофа, способная лишить нас самого главного — нашего душевного покоя. А ведь тело наше — суть инструмент в руках Господних, и из нас, словно из аккордеонов, Господь извлекает удивительные звуки, нажимая на невидимые клавиши. Вот так! — Пресвитер резким движением нажал на челюсть, та щелкнула и стала на место. Григорий Иванович даже не успел ойкнуть.
Священник отошел в сторону и удовлетворенно посмотрел на дело рук своих. Григорий Иванович неуверенно трогал рукой челюсть, открывал рот и жадно хватал воздух. Фермеры завороженно переводили взгляд то на пресвитера, то на Григория Ивановича.
— Послушайте, — не дал прийти им в себя пресвитер, — я хочу вам кое-что сказать. Вы идите, — повернулся он к нам, — я догоню.
— Отче, — не понял Сева, — а вы?
— Я догоню, догоню, — тверже повторил священник. — Идите к машине.
Я повернулся к дверям. Панк, стоявший у меня за спиной, вопросительно взглянул на Григория Ивановича, но тот как-то апатично кивнул, словно говоря, чего там, пропустите и не выебывайтесь. Я проскользнул в дверь, таща за собой Тамару, Сева вышел следом, заметил походя, как фермеры окружают пресвитера тесным кольцом, дернулся было назад, но тот смотрел нам вслед спокойно и снисходительно, будто убеждая не останавливаться. Панк выперся вместе с нами, растерянный и недовольный, и, не отвечая на расспросы фермеров, топтавшихся возле двери, повел нас назад, к волжане.
Солнце закатилось за гаражи, черный мазут остро отражал последние лучи. Подошли к машине. Сева поднял капот, разглядывая вмятины. Тамара села в автомобиль. Я тоже упал на свое место. Панк стоял рядом с Севой, не зная, что делать и как себя в этой ситуации повести.
— Они ему ничего не сделают? — тихо спросила Тамара.
— Не бойся, — ответил я. — Всё будет хорошо.
— Спасибо, что вступился за меня, — продолжала она. — Я так испугалась.
— Да всё нормально.
Панк подошел к Севе и тоже залез под капот. Пока его не было видно, я быстро достал мобильный, открыл и нашел последний набранный номер. Пошли гудки.
— Алло, — сказал Травмированный.
— Шур, это я, — я старался говорить тихо, чтобы не услышал панк — Слышишь?
— Герман? — узнал меня Травмированный. — Говори громче.
— Да не могу я громче, — так же прошептал я. — Что там у вас?
— Короче, Герман, — прокричал Травмированный. — Тебя тут с утра искали.
— Кто?
— Не знаю. Но, по ходу, не милиция. В штатском. Приехали с утра, долго расспрашивали.
— И что ты сказал?
— Сказал, что ты уехал. К брату. Когда будешь, не знаю.
— А они?
— Сказали, что еще приедут, что ты им очень нужен. И уехали, Герман, в город.
— И что теперь делать?
— Короче, — сказал Травмированный. — Сюда не приезжай. Я думаю, они вернутся. Лучше тебе действительно куда-нибудь уехать на несколько дней. Пусть тут всё уляжется.
— Да куда я поеду?
— Черт, Герман, куда-нибудь, — закричал Травмированный. — Давай так, — вдруг успокоился он. — Вы когда будете?
— Не знаю, — сказал я. — Поздно.
— Будете подъезжать, — сказал Травмированный, — набери меня еще раз. Выйдешь на переезде, пройдешь на вокзал. Там я тебя буду ждать. Бабки и документы я тебе привезу.
— Спасибо, Шур.
— Да ладно, — сказал на это Травмированный и исчез из эфира.
— Что там? — спросила Тамара.
— Проблемы на работе, — ответил я ей.
Время тянулось медленно и тяжело, цепляясь за крыши гаражей и сельскохозяйственное железо. Совсем стемнело, стало прохладно. И наконец из-за угла вывалила целая толпа. Впереди бежал пес, преданно виляя хвостом. За ним уверенной походкой шел пресвитер. Дальше гурьбой перли фермеры. Подойдя, пресвитер махнул всем рукой. Едем! — весело сказал Севе и сел на свое место. К Севе подошел один из фермеров и молча отдал ключи от машины. Выглядели фермеры растерянно, переминались с ноги на ногу, кашляли в кулак, ничего не говоря.
Сева хряснул капотом, подошел к панку.
— Мобло, — сказал решительно.
— Что? — растерялся панк.
— Мобло давай, — твердо повторил Сева.
Панк оглянулся на своих и, не найдя поддержки, неуверенно достал из кармана Севин мобильник. Сева забрал телефон, сел за руль, завел машину и дал по газам. Сделал вокруг фермеров круг почета и покатился подальше от этого промасленного места.
Уже когда мы отъехали и стебли кукурузы снова забились о наши борта, я наклонился к пресвитеру.
— Всё нормально? — спросил я.
— Да, всё хорошо, — радостно подтвердил священник.
— О чем говорили?
— Да так, — легкомысленно ответил пресвитер, — ни о чем. О дорогах, которыми нам приходится идти. О провидении, которое нас направляет. Но в основном — о реформах в сельском хозяйстве.
— Нет, правда — о чем? — допытывался я.
— Герман, придет время, и ты обо всем узнаешь, — ответил священник, достал из одного кармана зажигалку зиппо, из другого — чистый носовой платок, бережно обернул им зажигалку и спрятал назад в карман.
И сразу же беззаботно задремал.
Воздух был черным и каменным, как уголь. Фары заливали дорогу жирным золотом, из полей выбегали лисицы, их глаза испуганно вспыхивали и печально гасли. Сева не отрывал взгляда от разбитой дороги. Неожиданно Тамарина рука скользнула по моей ноге. Я взглянул на нее, то есть на Тамару, но она отвернулась и смотрела куда-то за окно, так, будто ее тут вообще не было, будто это не она ехала тут с нами, будто это не ее рука уверенно двигалась вверх, легко справляясь с ремнем и пуговицами и проскальзывая мне под футболку, будто это не ее перстни обжигали мой живот холодом и опасностью и будто это не ее острые длинные ногти касались меня, пугая и возбуждая. Я напрягся, но пресвитер мирно посапывал спереди, а Сева, казалось, совсем про нас забыл. А вот Тамара, похоже, ничего не забыла, всё помнила, обхватила меня и двигалась медленно, но не останавливаясь, не давая выдохнуть и расслабиться, крепко держала своей рукой, словно боясь, что я вот-вот вырвусь от нее и убегу. Я слышал, как она дышит, как рука ее дрожит то ли от усталости, то ли от напряжения, но продолжает двигаться, не прекращает этой механической работы, вкладывая в нее всю свою силу и нежность. Она даже не глядела на меня, что-то там высматривала в темноте, что-то там видела, была словно бы со мной, но вместе с тем где-то далеко, так что я не мог ее коснуться, сказать ей, чтобы она ни в коем случае не останавливалась, не меняла ритм: только не сейчас, — хотел я ей сказать, — давай еще немного, и всё, потом отдохнешь. И каждый раз, когда я хотел ее об этом попросить, она будто нарочно замирала, переводила дыхание, выпускала из легких горячий воздух, и этих нескольких секунд хватало, чтобы я отступал назад, и тогда всё начиналось сначала, всё приходилось делать заново, продолжая изнурительную любовную работу. Перстни на ее пальцах согрелись, она уже еле слышно постанывала и вдруг повернулась ко мне и посмотрела долгим взглядом, и понятно было, что на этот раз она уже не остановится, так что хочешь не хочешь, а нужно всё это заканчивать, потому что сколько же можно терпеть и сдерживаться, нужно заканчивать, иначе можно умереть от изнурения и желания. И за какой-то миг до завершения, почувствовав, что добилась своего, она легко накрыла меня ладонью, так чтобы никто ничего не заметил. После этого сладко и невесомо провела мокрой ладонью мне по животу и, нежно дыша, снова повернулась к окну, за которым падали звезды, освещая сухую кукурузу.