— С кем? — холодно спросил Шура.
— С водителем, — также холодно ответил седой.
— А с нами? — поинтересовался Шура.
— Что с вами? — сделал вид, будто не понимает его, седой.
— С нами вы договорились? — Шура не скрывал скепсиса.
— А разве нет? — седой тоже заговорил скептически.
— Нет, — заверил его Травмированный. — С нами никто ни о чем не договаривался. Так что машина может не приезжать.
— А как же выписка от коммунальщиков?
— А мы ложили на коммунальщиков, — пояснил Шура. — И на их выписки тоже, — расставил он акценты.
— Правда? — немного поплыл седой.
— Правда, — снова заверил его Шура.
— Саша, — выперся с кейсом в зубах Николаич, — ну хули ты демагогию разводишь?
— Рот закрой, — коротко приказал ему седой и снова повернулся к Травмированному. — Послушайте, вы же серьезный человек, должны понимать, если вы не пустите завтра нашу машину, мы подгоним бульдозеры, и тогда вам придется паковаться самим. Вы это понимаете? У нас бумаги на руках.
— Послушайте, — Шура заговорил тихо и доверительно. — Вы же тоже серьезный человек. Вы сами всё знаете про эти документы. Это рейдерство.
— Какое рейдерство, Саша! — вскрикнул из-за спины седого Николаич, чуть не выпустив из зубов кейс. — Какое, на хуй, рейдерство!
Седой пропустил мимо ушей всхлипы Николаича, выдержал паузу и с металлическими нотками в голосе переспросил:
— Значит, вы отказываетесь освободить территорию?
— Без понтов, — подтвердил Шура и удобнее уселся на капоте.
— Ну, ладно, — как-то нехорошо произнес седой и повернулся к Николаичу. — Николаич, свяжись с Марленом Владленовичем. Нужно это решить.
Но тут Николаич внезапно весь обмяк, выпустил кейс, поставил его перед собой на асфальт и потупился.
— Эй, — повторил седой. — Ты меня слышишь?
— Слышу, — едва выдавил из себя на смерть перепуганный, но связанный какой-то страшной пионерской клятвой Николаич.
— Ну так звони, — с нажимом приказал ему седой.
— Не буду, — тихо ответил Николаич, заливаясь потом.
— Не понял, — окончательно напрягся седой, добавляя голосу огня и металла.
— Нельзя, — прошептал Николаич. — У нас односторонняя связь.
— Что? — взорвался наконец седой.
— У нас связь, говорю, односторонняя, — постепенно Николаич овладел своим голосом, говоря тверже и увереннее, зная, очевидно, что пока действует по инструкции — проблем не будет, — я не могу просто так ему позвонить.
За всем этим чувствовался такой подтекст: сам облажался, сам давай и разруливай, и нехуй меня лишний раз заставлять переживать моральный стресс, которым для Николаича, безусловно, был каждый разговор с этим их Марленом Владленовичем.
— Ну и что делать? — седой, похоже, не привык отступать, поэтому давил, на что мог.
— Он сегодня будет звонить, — собравшись с мыслями, произнес Николаич. — В двенадцать.
Седой резко дернул рукой с часами.
— Это же через сорок пять минут? — сказал растерянно. — Подождем? — обратился к Травмированному, который вдруг оказался хозяином положения, от которого здесь всё по большому счету и зависело.
— Подождем, — согласился Шура, — подождем. Пошли, — обратился ко мне, — покурим.
И, спрыгнув на асфальт, лениво обошел седого и двинулся за строения, в сторону взлетной полосы. Я — следом. Эрнст, оказавшись между седым и Николаичем, нервно затоптался и, пренебрегая всеми правилами гостеприимства, побежал за нами.
Трава вдоль полосы была скошена и остро пахла застывшим соком. Строения — темные и пустые, как кухонная посуда, — призрачно высились среди осенней растительности, среди кукурузы, что подступала отовсюду, угрожая затопить собой все щели, пробить асфальт своими сухими стеблями и острыми корнями, заползти в окна и канализационные люки, вытянуться на стены и жестяные крыши, навсегда похоронив следы пребывания здесь нескольких поколений авиаторов. Ветер приносил от гаражей запах нагретого солнцем машинного масла, которое въелось в землю, делая ее бесчувственной.
— Кто он? — спросил я Травмированного, указывая взглядом за строения, туда, где остался седой со своим кейсом.
— Их адвокат, — ответил Шура. — Из центра.
— А Владлен Марленович или Марлен Владленович — это кто?
— Босс. Пастушок Марлен Владленович.
— Ты его знаешь?
— Нет. Он здесь почти не появляется. Так что его никто не знает. Но все боятся.
— Сколько ему лет? — спросил я.
— Да откуда я знаю? — удивился Травмированный. — Говорят, совсем молодой.
— Мутный он какой-то, этот адвокат, — сказал я, еще раз обернувшись на строения.
— Да адвокат нормальный, — не согласился Шура. — Мне этот пидорок не нравится лысый. Точно какую-нибудь подляну подбросит.
И, засунув руки в карманы куртки, побрел вдоль взлетной полосы, пиная тяжелыми ботинками пустые банки из-под пива, которые попадались ему под ноги.
— Послушай, — обратился я к Эрнсту, кутавшемуся в старую шинель. — Ты знал Артура, Тамариного мужа?
— Артура? — задумался тот. — Артура знал. Мы даже бизнес с ним делали. Прогорели, правда.
— Как они с Тамарой жили?
— Хорошо жили, — ответил Эрнст. — Правда, недолго. Он к Тамиле от нее ушел, к сестре ее.
— Серьезно?
— Ну, — подтвердил Эрнст. — Там такая история была! Буря и натиск! Они едва не убили друг друга. Тамила даже вены резала. Видел, сколько у нее на руках разных штук? Это чтобы шрамы видно не было. Они года два не разговаривали, потом помирились.
— Он погиб?
— Артур? Нет, уехал. В Голландию. Торговал машинами, открыл ресторан. Он им пишет иногда. Причем — обеим сразу.
— А ты откуда знаешь?
— Что знаю? — не понял Эрнст.
— Ну, про шрамы, про то, что пишет.
— Так я жил с Тамилой, — объяснил Эрнст, — полгода. Потом она захотела детей. А я был не готов: авиация, сам понимаешь.
— А так по ним и не скажешь, — удивился я, — по сестрам. Тихие такие.
— Да, Герман, — согласился он. — Жизнь — вещь вообще малопонятная. Никогда не скажешь, что прячется под поверхностью. Так вроде всё знаешь, всё видел, а как оно было на самом деле — даже представить себе не можешь.
Я огляделся вокруг. Действительно — как оно было на самом деле?
Цепкая и жесткая пшеница, которая здесь росла годами, не давала им идти, преграждала путь, так что нужно было на каждом шагу разрывать сухие, переплетенные между собой стебли. Они приближались в солнечном свете, шли крикливой веселой гурьбой, и тени путались у них под ногами, как охотничьи псы. Из золотых солнечных волн, из горького октябрьского воздуха выходили друг за другом молодые улыбающиеся пилоты в кожаных шлемах и куртках, с коричневыми планшетками, с тяжелыми часами на руках. Шли, перекрикиваясь, шутили по поводу какого-то давнего случая, произошедшего именно здесь, на этом аэродроме, лет двадцать назад, так что всё уже забылось и стерлось из памяти, и нужно было, чтобы они снова здесь появились, вспомнили и рассказали. Колосья забивались им в сапоги и карманы, паутина липла у них между пальцами и ложилась на волосы, они смахивали ее легкими движениями, упорно старалась выбраться из этой бесконечной пшеницы. Механики в черных комбинезонах, шедшие позади, несли в руках брезентовые мешки с письмами и бандеролями, корреспонденцией, которую они хранили всё это время. Мешки отсвечивали на солнце зеленым огнем. Механики, смеясь, задирали головы, рассматривая звонкий фарфор октябрьского неба, и глаза их легко прищуривались под солнцезащитными очками. Но и это были еще не все, поскольку позади, сильно отставая и не успевая за пилотами, какая-то странная авиационная команда выкатывала из солнечного марева разболтанное тело самолета, оранжевую от солнца и пыли тушу Ан-2, вспыхивавшую в воздухе железом и краской. Катили его, заливаясь потом и задыхаясь от пыли, только чтобы не оставлять машину посреди поля.