Тут очень кстати вспомнить хорватскую пословицу, которую Адам выучил в колледже: «Горбун видит чужие горбы, а свой – никогда».
Прошло три минуты. Томас так и не вступил в игру. Адам искоса посмотрел на Коринн: челюсти сомкнуты, взгляд устремлен на край поля, на тренера, как будто хочет гипнозом заставить его впустить Томаса в игру.
– Все будет хорошо, – сказал Адам.
– Он к этому времени всегда в игре. Как ты думаешь, что случилось?
– Я не знаю.
– Пит вообще не должен играть.
Адам не стал отвечать. Пит поймал мяч и бросил его партнеру по команде самым обычным образом. С другой стороны поля раздался голос Гастона:
– Вау, адский бросок, Пит! – И они с кузеном Дезом соударились ладонями.
– Разве взрослый мужчина назовет себя Дезом? – буркнул Адам.
– Что?
– Ничего.
Коринн закусила губу.
– Наверное, мы опоздали на пару минут. Явились за сорок пять минут до игры, а тренер велел быть за час.
– Сомневаюсь, что причина в этом.
– Надо было выехать раньше.
Адаму захотелось сказать, что у них есть проблемы поважнее, и, может быть, сейчас это помогло бы отвлечься. Команда противника набирала очки. Родители стонали и обсуждали ситуацию: что делали не так защитники, из-за чего пропущен гол.
На поле выбежал Томас.
Адам почувствовал, как от жены волнами изошло облегчение. Лицо Коринн смягчилось. Она улыбнулась и спросила:
– Как дела на работе?
– Теперь тебе интересно?
– Прости. Ты знаешь, как я к этому отношусь.
– Знаю.
– Поэтому ты меня типа и любишь.
– Типа того.
– И еще, – сказала она, – за мою задницу.
– Да ты разошлась.
– У меня и сейчас еще отличная задница, правда?
– Мирового класса, на высший балл, стопроцентный филей, без наполнителей.
– Ну, – сказала она с лукавой улыбкой, которой одаривала его крайне редко. – Может, один наполнитель и есть.
Боже, он любил эти редчайшие моменты, когда жена расслаблялась и даже становилась чуть порочной. На долю секунды он забыл о незнакомце. На долю секунды, не больше. «Почему сейчас?» – удивился Адам. Коринн отпускала такие шуточки два-три раза в год. Почему сейчас?
Он покосился на нее. Коринн надела гвоздики с бриллиантами, которые он купил ей в магазинчике на Сорок седьмой улице. Адам подарил их жене на пятнадцатую годовщину в китайском ресторане «Бамбуковый дом». Первоначально у него была мысль как-нибудь исхитриться и засунуть сережки в печенье с предсказаниями. Коринн любила вскрывать его, но не есть. Однако идею реализовать не удалось. В конце концов официант просто принес ей гвоздики на тарелке, накрытой металлической крышкой. Банально, избито, неоригинально, и Коринн это понравилось. Она заплакала, обхватила Адама руками и сжала крепко-крепко; он даже задумался: обнимали ли так хоть раз какого-нибудь еще мужчину на свете?
С тех пор Коринн снимала гвоздики только на ночь да еще когда плавала в бассейне – боялась, что хлорка разъест оправу. Другие сережки лежали без употребления в шкатулке для украшений, запертой в шкафу, как будто надеть их вместо юбилейных бриллиантовых было бы своего рода предательством. Они для нее что-то значили – явились символом свершения надежд, любви, почета и уважения, и, право слово, разве такая женщина может симулировать беременность?
Коринн смотрела на поле. Мячом владели нападающие, в этой линии сейчас играл и Томас. Адам чувствовал, как жена застывает всякий раз, когда мяч оказывается поблизости от сына.
Потом Томас сыграл очень удачно: снял мяч прямо с палки защитника, подобрал его и направил к цели.
Мы притворяемся, что это не так, но на самом деле следим только за своим ребенком. Когда Адам был молодым отцом, он находил эту родительскую сосредоточенность на родном чаде даже досадной. Вы идете на спортивную игру, на концерт или куда-то там еще и, конечно, смотрите на всех и вся, но видите только собственное дитя. Все и вся прочие становятся фоновым шумом, задним планом картины. Вы смотрите на своего ребенка, и вам кажется, будто на него направлены огни софитов, только на него, а оставшаяся часть сцены, поля или площадки затенена, и вы чувствуете тепло – такое же, что ощущал в груди Адам, когда сын ему улыбался. Даже находясь в окружении других родителей и других детей, Адам ясно сознавал, что каждый отец и каждая мать испытывают то же самое – у каждого родителя свой софит, направленный на своего ребенка, и есть в этом что-то утешительное, и так и должно быть.
Теперь сосредоточенность на ребенке не вызывала прилива высоких чувств. Эта концентрация всего внимания на одной фигуре воспринималась уже не как проявление любви, а скорее как одержимость, ибо лупа для изучения лишь одного предмета – это нездорово, бездумно и даже разрушительно.
Томас побежал отдыхать и бросил мяч Полу Уильямсу. Терри Зобель был открыт и мог забить, но не успел сделать бросок – судья дунул в свисток и поднял желтый флаг. Фредди Фриднаш, игрок средины поля из команды Томаса, был удален на одну минуту за опасную игру клюшкой. Собравшиеся в уголке отцы впали в коллективную истерику: «Ты что, шутки шутишь, судья?», «Рассвистелся!», «Ты, наверно, слепой!», «Облажался!», «Наказывай тогда обоих!».
Тренеры подхватили волну и тоже включились. Даже Фредди, который трусил по полю, замедлил шаг и покачал головой, глядя на рефери. Другие родители присоединились к хору жалобщиков. Стадное чувство в действии.
– Ты видел удар? – спросила Коринн.
– Я туда не смотрел.
Подошла Бекки Эванс, жена Триппа.
– Привет, Адам. Привет, Коринн.
Из-за удаления мяч сейчас находился в зоне защиты, далеко от Томаса, а потому оба они оглянулись и обменялись с Бекки улыбками. Бекки Эванс, мать пятерых детей, была почти сверхъестественно бодра и весела, она всегда улыбалась и говорила всем добрые слова. Адам с подозрением относился к таким людям. Ему нравилось заставать этих счастливых мамаш в те моменты, когда они бывали безоружны и улыбка сходила с их лиц или становилась деревянной. Как правило, ему это удавалось, но не с Бекки. Ее постоянно можно было видеть развозящей детей по разным местам в «додже дуранго»: улыбка сияет, заднее сиденье загружено детьми и всякими причиндалами. Большая часть материнского распорядка дня растрачивалась на повседневные заботы, но сама Бекки, казалось, питалась этим и только набирала силу.
– Привет, Бекки, – отозвалась Коринн.
– Скажи, отличная погода для игры?
– Конечно, – подтвердил Адам. А что тут еще скажешь?
Снова прозвучал свисток – очередное нарушение, связанное с опасной игрой клюшкой, – в пользу команды соперников. Отцы опять впали в неистовство и даже начали выражаться. Адам нахмурился, не одобряя их поведение, но ничего не сказал. Включался ли он таким образом в решение проблемы? Он удивился, заметив, что возглавляет бунтующих насмешников очкарик Кэл Готтсман. Кэл, сын которого Эрик быстро прогрессировал в роли защитника, работал страховым агентом в Парсиппани. Адам всегда считал его воспитанным человеком с приятными манерами, хотя немного туповатым и склонным поучать других. Однако недавно заметил, что поведение Кэла Готтсмана становится все более странным и эти изменения находятся в прямой зависимости от успехов сына. За последний год Эрик подрос на шесть дюймов и теперь играл защитником в стартовом составе. Кэл был окружен шумным вниманием коллег, и нередко можно было видеть, как он меряет шагами кромку поля и разговаривает сам с собой, хотя раньше вел себя за боковой крайне сдержанно.