Если хочешь, мы можем купить бутербродов и устроить пикник в Центральном парке. Я знаю, ты любишь пикники, поэтому я хочу сегодня вечером пожертвовать собой ради тебя. То, что Бог послал мне сына, любящего пикники и лагерный отдых, говорит о том, что существует не только Бог, но и что-то вроде естественной справедливости. Эти твои чудные пристрастия мне явно в наказание за все мои непростительные грехи. Поэтому решай сам, чему ты отдашь предпочтение сегодня вечером. Но я хочу подчеркнуть, что «пропустить ужин» в меню возможностей не входит.
Сейчас я должен идти. Я договорился встретиться с одним человеком, который готов купить мою квартиру на Мальте.
Также прими к сведению, что сегодня днем к нам приходила домработница. Бедная женщина трудилась как лошадь, — к счастью, я ее развеселил, во всяком случае, всячески старался ее развеселить. Я купил ей новый пылесос и замотал его в подарочную бумагу.
Уважай мир и покой в доме, снимай обувь, когда входишь в квартиру, — твоя мать будет тебе за это очень признательна.
Сам я никогда не приносил больших жертв ради мира и покоя в доме, да и от тебя я не прошу больших жертв, я прошу лишь об одной очень маленькой жертве: снимай, пожалуйста, обувь. Если не получается приносить большие жертвы, приноси хотя бы маленькие. Я всегда сам так поступал, ибо верю, что в конечном счете на жизнь нужно смотреть как на нечто практическое.
Если хочешь сделать мне приятное, не мог бы ты сегодня вечером немного приличней одеться? Я знаю, что для тебя насолить мне — главное удовольствие, похоже, эту родовую черту ты тоже унаследовал от меня, так, во всяком случае, думает Сказочная Принцесса, поэтому я буду исходить из того, что твой костюм сегодня вечером лишь самую малость заставит меня почувствовать себя несчастным. Об этом я напишу подробный отчет, иначе ты не получишь удовольствия, а это не входит в мои намерения.
Никуда не уходи, в полшестого я вернусь. Приноси маленькие жертвы ради мира и покоя в доме.
Четырежды целую тебя,
Роберт.
* * *
Перечитывая письма отца, я по-прежнему не могу понять, действительно ли он писал их мне или же в расчете на публикацию, но теперь меня это мало волнует. У меня есть другие воспоминания, и для того, чтобы сохранить их, мне не нужно их записывать. А может, и стоило бы записать, ведь я заметил, что когда записываешь воспоминания, то скорее уничтожаешь их, чем сохраняешь.
Вначале я хотел написать о своем отце, но очень быстро понял, что для меня писательство — совсем не религия, не идол, которому необходимо приносить человеческие жертвы. А кроме того, отец уже сам рассказал все то, что я хотел бы о нем сказать. И еще я понял, что не всегда так необходимо подыскивать слова. Хотя отец свято верил, что явление существует лишь тогда, когда для него найдена верная формулировка.
Знакомые, узнав о моих планах, спрашивали: «Ты что, решил реабилитировать Роберта Г. Мельмана?»
Отец вряд ли хотел, чтобы его реабилитировали, особенно чтобы этим занимался я.
После того как отец ушел от Сказочной Принцессы, он стал скитаться по Европе. Жил он по-прежнему на гонорары от «69 рецептов польско-еврейской кухни», переезжая из отеля в отель: Испания, Греция, Швейцария, Португалия, Италия.
Порой отец нам звонил. Один раз он на несколько дней заглянул в Амстердам. Но моя мать к тому времени уже жила с русским, а мой отец и этот ее русский не очень ладили между собой.
— Я пишу главный труд своей жизни, — сказал отец. — Эта книга докажет, что я кое-что понял о чувствах, это мой реванш в поединке с жизнью, Богом и с миром.
— Не могу больше этого слышать, — отрезала Сказочная Принцесса.
Вначале от него довольно часто приходили письма, но со временем — все реже и реже. Письма на четырех страницах превратились в письма на двух страницах, а под конец стали приходить открытки с лаконичными фразами, например: «Отель хорош, но от меня удрал мой секретарь».
Иногда отец выступал с предложением вернуться к Сказочной Принцессе. Но она отвечала, что эта идея ей не нравится и вообще уже слишком поздно.
Через десять дней после того, как я нашел его в гостинице «Санта Катерина», я уехал обратно в Амстердам. На прощанье отец сказал мне:
— Я практически закончил главный труд своей жизни. Теперь я собираюсь написать о тебе, Харпо. Хочу, чтобы вышла настоящая книга, а не просто очередная подборка писем, я чувствую, что в тебе сидит трилогия.
— Не впутывай меня, пожалуйста, в свои дела, папа, — попросил я, — и не надо обо мне писать, прошу тебя.
Он проводил меня в неапольский аэропорт. С собой у него была сумка с невскрытой корреспонденцией. Отец безостановочно рассуждал о своей книге — главном труде его жизни, его по-прежнему не устраивал конец, но он утверждал, что это дело нескольких дней, а то даже и нескольких часов, озарение может прийти в любой момент.
— Тебе это знакомо: вдруг, совершенно неожиданно, становится ясно, какой должен быть финал? — спросил меня он.
Я ответил, что мне это незнакомо, и тогда он спросил:
— А у тебя есть подружка? Можно посмотреть ее фотокарточку?
В аэропорту мы с ним выпили по чашке кофе и наскоро проглотили по круассану.
— С моими способностями мне бы королем родиться, — сказал отец, обмакивая круассан в кофе. — У меня врожденная жилка к руководству. В наше время требуются просвещенные правители.
Я смотрел на кофейные капли, стекавшие с его круассана на пол.
Он проводил меня до таблички с надписью «ТОЛЬКО ДЛЯ ПАССАЖИРОВ».
— Дальше тебе нельзя, — сказал я.
Я хорошо знал своего отца, и мне совсем не хотелось, чтобы он украдкой проник за заградительную черту.
— Ты прав, — согласился он, — мне нужно вернуться в гостиницу, я должен разобраться с делами. А потом я поеду в Сабаудиа, там удивительно красивый пляж. Когда заведешь себе подружку, пришли мне как-нибудь ее фотокарточку.
Он попытался приподнять меня, но я был намного выше и сильнее его.
И потом он действительно переехал в Сабаудиа, в гостиницу с удивительно красивым пляжем.
Однажды теплым вечером, меньше чем через три недели после того, как мы с ним простились в аэропорту Неаполя, он в одних плавках и в соломенной шляпе появился на пляже Сабаудиа. В руках у него был нож, украденный из кухни гостиницы. Он ругался на чем свет стоит и размахивал ножом. Отдыхающие вызвали полицию. Прибывшие карабинеры попытались уговорить моего отца бросить нож и последовать за ними. Но он, бранясь на ломаном итальянском, кинулся на них, потрясая ножом.
Карабинеры выстрелили в него шесть раз. Двумя пулями ему раздробило ногу, одна попала в правую руку, остальные в живот. На вертолете его доставили в римскую больницу.
* * *
— С твоим отцом что-то случилось, — сказала мама, когда я поздним вечером вернулся домой с вечеринки, — он сейчас в Риме, в больнице.