Весть о ее беременности облетела деревню за считаные минуты. Принесла ее одна из женщин, чья сестра работала в регистратуре поликлиники. Тем же вечером к Назели заглянули Сильва и Ануш, по напряженному выражению лиц которых сразу было ясно, что разговор получится тяжелым. Назели выставила на стол угощение и, не спросивши, будут ли они пить кофе, налила в джезву воды. В кухне повисла напряженная тишина. Ануш с наигранной безучастностью сплетала бахрому скатерти в коротенькие косички, Сильва же, раздраженно побарабанив пальцами по столешнице, поднялась, подошла к Назели, встала рядом, сложила на груди руки.
– Рассказывай.
Назели пожала плечом.
– Рассказывать нечего, я хотела ребенка, договорилась с одним человеком из Ванавана, переспали с ним. Все.
Сильва бросила на Ануш косой взгляд, та вздернула брови и покачала головой.
– Что за человек?
Назели помедлила.
– Вы его не знаете.
– А ты, значит, знаешь.
– Не то чтобы очень. Переспали, и все.
– С первым встречным!
– Можно и так сказать.
Кофейная пенка зашипела, поднимаясь. Назели убрала джезву с огня, разлила по чашечкам кофе.
– Срок какой? – спросила Сильва.
– Десять недель, – соврала Назели.
Она разлила по чашечкам кофе, осторожно, стараясь не расплескать, понесла к столу. Сильва грузно опустилась на стул, но к кофе притрагиваться не стала. Ануш же вздохнула с явным облегчением.
– Слава богу, а то мы напряглись.
Назели, собравшаяся было придвинуть к себе стул, чтобы сесть, замерла.
– Зачем напряглись?
Ануш растерялась, взяла из вазочки конфету, развернула ее, нарочито громко шурша фантиком.
– Ну… мало ли. Может, с кем-нибудь из наших мужиков переспала.
Назели резко выпрямилась.
– В смысле?
Ануш положила конфету обратно.
– В самом что ни на есть прямом смысле, что ты из себя дурочку строишь?
Назели, словно боясь, что ударит ее, убрала руки за спину, отступила на шаг.
– Извини, – зачастила Ануш, – ляпнула, не подумавши. И вообще, успокойся, тебе нельзя нервничать!
Сильва подалась к Назели, словно хотела удержать ее, но та отодвинулась еще дальше.
– Ты тоже так подумала? – спросила она срывающимся голосом.
– А что мне оставалось делать? – развела руками Сильва.
Назели побледнела.
– Вы, – выкрикнула она, задыхаясь, – вы за кого меня держите?
– Послушай… – попыталась перебить ее Ануш, но та ее не слышала.
– Нет, это вы меня послушайте! Хотите правду – будет вам правда. На меня напали. Ударили по голове, я потеряла сознание. А потом изнасиловали, ясно? Вот теперь идите и разбирайтесь, чей муж такое учинил. Потому что случилось это 31 декабря, когда в деревню чужой человек бы не пробрался, – если вам не отшибло память, значит, вы не забыли, что дороги снегом замело.
Ануш застыла, прижав пальцы к губам. Сильва отодвинула чашку с нетронутым кофе, ответила неожиданно тихим, трезвым голосом:
– А соврала про срок зачем?
– Затем, что не хотела лишних разговоров!
– Лишних разговоров она не хотела! – ухмыльнулась Сильва. – И что ты прикажешь нам делать? Обзванивать своих мужей и спрашивать, кто тебя изнасиловал?
Ануш резко поднялась, стул, на котором она сидела, опрокинулся со стуком на пол.
– Врет она все! Ты что, веришь ей?
Сильва не сводила тяжелого взгляда с лица Назели. Ответила, отчеканивая каждое слово:
– Да какая разница – врет или нет? Какая вообще разница, сама отдалась или изнасиловали? Она беременна, и все. Точка. Не суть важно, кто отец.
– Как это не суть важно? – глупо спросила Ануш.
Она прищурила глаза, выпрямилась, выпятив обтянутую нарядной кофтой обширную грудь, – именно эту кофту они прикупили в свою совместную поездку в Ванаван.
– Перед Григором небось ноги раскинула? Надо будет к Вале зайти, рассказать.
– Зачем рассказать? – опешила Сильва.
– Как зачем? Чтобы знала.
– Ты совсем не соображаешь? Она, бедная, осталась после родов пустой, а ты к ней с такой новостью прибежишь. Мол, радуйся, твой непутевый муженек другую обрюхатил.
Назели распахнула дверь с такой силой, что та со стуком ударилась о стену.
– Довольно с меня. Уходите. Обе!
Ануш вышла из комнаты первой. За ней медленно ступала Сильва. Поравнявшись с Назели, она бросила, не поворачивая к ней головы:
– Теперь мне ясно, почему у тебя все наперекосяк! Ты проклятая, оттого и притягиваешь несчастья. И делаешь несчастными других. Не женись на тебе Автандил – был бы до сих пор жив.
Она хотела еще что-то добавить, но Назели не дала ей этого сделать.
– Ты сейчас скажешь такое, чего никогда себе не простишь.
Сильва опустила глаза.
Оставшись одна, Назели ушла в спальню, легла лицом на кровать. Сразу же поднялась, вытащила из комода аптечку, выгребла все таблетки, какие нашла. Освободила их от упаковок, ссыпала себе в ладонь. Налила воды в стакан. Повертела его в руке.
– Нельзя, – произнесла одними губами. Повторила еще раз, громче, словно для того, чтобы ее услышали незримые свидетели: – Нельзя!
Выкинула таблетки в печь, со злым удовольствием понаблюдала, как их поглощает огонь. Вымыла брезг ливо кофейные чашки, протерла стол. Легла, не раздеваясь, в постель. Впервые за долгое время уснула глубоким безмятежным сном.
Когда она вышла в калитку, дом еще не полыхал, но в окнах уже плясали языки пламени, а в распахнутые форточки тянуло тяжелым сизым дымом. Цепляясь за ветви сливовых деревьев, он расстилался душным облаком над цветущим садом и, достигнув края забора, медленно растворялся в темноте.
Она наблюдала, как огонь поглощает внутренности ее дома. Ровно полгода назад она его мыла, скребла, белила. Вдыхала жизнь. А сегодня подожгла. Облила керосином все углы, все шторы, всю мебель, чтоб наверняка. Чтоб выгорело дотла все, что связывало ее с этой деревней. Чтоб не осталось ничего, к чему хотелось бы вернуться.
Несмотря на теплую ночь, ее бил озноб. Она была совсем налегке – тонкое весеннее пальто, кофта без рукавов, туфли на низком каблуке, брюки, которые пришлось подвязать поясом халата, потому что они уже не застегивались на округлившемся животе. Из вещей – небольшая дорожная сумка.
За последние полтора месяца, с того дня, как весть о ее беременности облетела деревню, случилось столько всего, что казалось – прошла целая жизнь. Бабы, конечно же, не поверили в историю с изнасилованием, и даже заступившаяся за нее старая Ано не в силах была их переубедить. Салори бурлила и кипела, каждый считал своим долгом осудить и заклеймить ее. Никто не сомневался в том, что пошла она на это добровольно, и что отец ребенка – Григор. Слухи, множась с невообразимой скоростью, кружили над деревней вороньей стаей, заглушая своим навязчивым карканьем голоса тех, кто пытался заступиться за Назели. Впрочем, это было совсем не сложно сделать, потому что защитников у нее было всего двое – старая Ано и ее сын, к которому люди относились с чувством жалости и сострадания и за глаза называли дурачком. Вроде все умеет и понимает, и даже говорит – невнятно, но связно, однако дитя дитем и старше уже никогда не станет.