Фру Анна-Мария Арвидссон тоже суетилась на станции. Услышав фамилию Лили, перед которой она чувствовала себя несколько виноватой, она взяла у медсестры конверт и двинулась вдоль состава, чтобы отыскать девушку в этом вселенском столпотворении. Она радовалась, что сможет вручить ей письмо – как она полагала, от моего отца. Она тоже кричала, повторяя имя Лили, но голос ее терялся в какофонии звуков.
Вдруг в нескольких метрах от себя она наконец-то увидела девушку. Лили, свесившаяся из окна, тоже заметила фру Арвидссон. Пальто дамы было по колено заляпано грязью. Она раскраснелась и тяжело дышала. Над головою фру Арвидссон держала конверт и выкрикивала имя Лили.
– Анна-Мария! Анна-Мария! – окликнула ее Лили.
Услышав, что Лили назвала ее просто по имени, она растрогалась, протянула письмо и при этом, поймав руку девушки, пожала ее.
– Наверняка твой друг! – тихо засмеялась фру Арвидссон, давая понять, что она тоже на стороне любви.
Лили глянула на конверт, и кровь отхлынула от ее лица. На конверте была будапештская марка, а адрес написан был заостренным почерком. Перепутать его было невозможно. Она сорвалась с окна, и Шара едва успела подхватить ее, чтобы не разбилась.
– Почерк мамочки, – прошептала Лили, судорожно сжимая письмо.
Шаре пришлось на нее прикрикнуть:
– Ну-ка дай! Ты помнешь!
Она попытался забрать у подруги конверт, но Лили не отпускала.
Юдит Гольд высунулась из окна и крикнула пробегавшему мимо Свенссону:
– Райх получила письмо от матери!
Свенссон тут же затормозил, остановилась и вся его свита. Медсестры в черных пелеринах окружили его, как стая ворон. Вместе с доктором они поднялись в вагон.
В крохотное купе набилось не меньше пятна-дцати человек. Лили все еще не решалась распечатать конверт, она целовала, разглаживала его. Пришлось Свенссону вмешаться:
– Ну распечатывайте же, Лили!
– Я боюсь, – подняла она полные слез глаза.
Потом глубоко вздохнула и отдала конверт Шаре:
– Распечатай ты.
Шара не мешкая вскрыла конверт, из которого выпали густо исписанные листки. Она протянула их Лили, но та помотала головой:
– Читай! Я прошу тебя!
Свенссон сидел уже рядом с Лили, обхватив ее руку своими. О письме из Будапешта, видимо, уже прошел слух, потому что перед купе, в коридоре, и внизу под окнами толпились люди. Шара, дабы не обмануть торжественного ожидания, решила, что будет читать громко и с выражением, декламируя, как на сцене. Она понимала, какой это необыкновенный момент, но голос подвел ее. Легко справлявшаяся со сложнейшими ариями Шумана, Шара на этот раз начала хриплым и прерывающимся голосом.
Дорогая, единственная, бесценная моя Лилике! В газете “Вилагошшаг” было напечатано ваше объявление: три венгерские девушки, находящиеся в Швеции, разыскивают своих близких!
Лили явственно видела перед собой галерею на этаже их дома по улице Хернад, зеленую дверь их квартиры, потертый халат на мамочке. В дверь звонят. Мамочка открывает, перед ней стоит Бёжи и, размахивая свежим номером “Вилагошшаг”, кричит. Что именно она кричит, Лили не понимает, но это не так уж важно. Ясно только, что она кричит, напрягая жилы на шее, шлепает по газете, по последней странице, где разместили в рамочке набранное крупным шрифтом объявление. Еще она видит, как мамочка вырывает у Бёжи газету, смотрит на объявление, видит имя – ее, Лили, имя, и падает как подкошенная.
Лили слышит, как перед обмороком, или уже очнувшись, мамочка говорит:
– Я всегда знала, что наша малышка Лилике умная и находчивая!
А в купе Шара, справившись с первым волнением, обрела наконец свой голос. Свенссон продолжал держать Лили за руку.
И вот после года кошмаров свершилось чудо! Что я чувствовала, описать словами я даже и не пытаюсь. Я только благодарю Всевышнего, что он дал мне дожить до этого.
Бёжи бросается в кладовку, приговаривая на бегу: “Уксус, уксус”. Находит его на второй полке сверху, вырывает зубами пробку, нюхает. И кидается назад к мамочке, которая все еще лежит у входа. Бёжи брызгает уксусом ей в лицо, чтобы привести в чувство. И вот мамочка, чихнув, открывает глаза. Она смотрит на Бёжи, но слова ее обращены к Лили:
Твой дорогой папочка, к сожалению, домой еще не вернулся. Он в Австрии, в Вельсе. После освобождения он был там госпитализирован с кишечными коликами (в мае), и с тех пор о нем никаких вестей. Я надеюсь, что наш добрый Бог не оставит его и он вернется, чтобы теперь уже вместе радоваться жизни.
Лили, правда, не могла точно определить, какие части письма читает Шара, а какие она совершенно явственно, так, что не перепутаешь, слышит из уст своей мамочки, как будто она прямо тут сидит, в этом душном купе, и когда речь заходит о чем-то важном, говорит сама, останавливая ее подругу. Вот, к примеру, две фразы, которые были прочитаны голосом Шары:
Начиная с восьмого июня, когда вернулся из Аушвица муж Релли, я живу у них, и собираюсь здесь оставаться, пока кто-то из вас не приедет домой. Только уж поскорей бы, о господи!
По квартире распространяется резкий запах уксуса. Мамочка с помощью Бёжи поднимается и, шатаясь, идет к умывальнику, чтобы омыть лицо. А затем садится на табурет, разворачивает на коленях газету и семь раз, чтобы быть уверенной, что эти несколько строчек она не забудет никогда в жизни, перечитывает объявление.
Даже не знаю, с чего начать. Чем ты занята целый день? Что ты ешь? Как ты выглядишь? Исхудала, поди? И есть ли у тебя белье? Мы лишились всего. К сожалению, из вещей, которые отправляли в провинцию, ни одной не вернулось, ни тканей, ни зимних пальто, ни платьев, ничего, одним словом. Но об этом ты, душенька, не горюй…
Ну а в этом, произнесенном на одном дыхании монологе Лили безошибочно распознала голос мамочки. Только она могла так назвать ее – душенькой! И никто другой! Никогда! Душенька… душенька… Боже мой, хорошо-то как!
Свенссон не понимал из письма ни слова, но лицо его сияло от счастья и гордости точно так же, как лица присутствовавших в купе венгерок. Оглянувшись по сторонам, Шара перевела дыхание и продолжила:
Ну а чтобы тебе сообщить приятное – новенькое твое пианино, которое ты получила на восемнадцатилетие от своего драгоценного папочки, уцелело! Знаю, Лилике, что это тебя обрадует.
Сидя на табурете, мамочка разглаживает пахнущую свежей типографской краской газету и с мягкой улыбкой проговаривает про себя письмо. Она сядет за него немедленно. Ведь оно уж давно написано, десять месяцев она сочиняла его по ночам, так что воспроизвести легко, она знает в нем каждую запятую и уже миллион раз проверила орфографию – нельзя же, в конце концов, в таком важном письме допускать ошибки. Она нараспев бормочет слова.
Сердце мое, если есть такая возможность, ты должна кварцевать руки, ноги и даже голову, потому что, я думаю, твои замечательные кудряшки из‑за витаминной недостаточности поредели, а может, ты даже переболела и тифом. Так что не пренебрегай этим, душенька. Я хочу, чтобы по возвращении, да поможет тебе Господь, ты была такой же красоткой, как прежде.