Из разбитого, сколотого по краям зеркала на него смотрел исхудалый небритый очкарик, с торчащим изо рта градусником, в не по росту большом пиджаке. Он приблизился к отражению. И что же, теперь он всегда будет видеть эту рожу? Этого типа с испуганными глазами, навеки прикованного к термометру?
И он принял решение. Выхватив градусник изо рта и даже не посмотрев, до какого деления дополз ртутный столбик, он швырнул его в унитаз. Потом бросил следом футлярчик и дважды, решительно и со злостью, нажал на спуск.
В этот июньский вечер, в девять часов, на вокзале собралась огромная толпа, что было удивительно, потому что поезд следовал вне расписания и о его прибытии не сообщали по радио. Новость распространялась из уст в уста. Мамочка, например, то есть мать Лили, случайно услышала ее в 6‑м трамвае, в час пик, когда какая-то тетка в платке кому-то кричала о ней через весь вагон. В этом поезде после девятнадцатимесячного отсутствия возвращалась домой ее дочь.
На Лили было красное платье в белый горошек. В весенние месяцы она стала полнеть и во время последнего взвешивания весила семьдесят с половиной килограммов. А на моем отце, который прощался со Швецией, набрав только пятьдесят три кило, болтались штаны.
Они были в последнем вагоне. Сначала, груженный двумя чемоданами, по ступенькам спустился отец. Мамочка бросилась к Лили, и они, обнимая друг друга, долго-долго стояли в молчании. Потом мамочка обняла моего отца, которого здесь никто не ждал, разве только товарищи по борьбе, но это было чуть позже и доставило ему мало радости.
Мамочка все еще надеялась, что вернется и ее муж, отец Лили, папочка, но реальность была такова, что по дороге из Маутхаузена торговец чемоданами Шандор Райх наткнулся на продуктовый склад, где набросился на копченую колбасу и сало. Той же ночью его увезли в лазарет. И через два дня он умер от заворота кишок.
На вокзале в тот вечер было душно и пыльно. Лили, мамочка и мой отец, поглядывая растроганно друг на друга, ковыляли сквозь гудящую взволнованную толпу.
А я еще целых два года, сгорая от нетерпения, готовился в тишине к своему появлению.
Мои отец и мать переписывались в течение шести месяцев, с сентября 1945‑го по февраль 1946 года, до тех пор, пока не поженились в Стокгольме. Долгие пятьдесят лет я ничего не знал об этой их переписке. А в 1998 году, после смерти отца, моя мать, словно бы между прочим, передала мне две увесистые пачки писем, перевязанные шелковыми ленточками – василькового и пурпурно-красного цвета. В глазах ее я видел надежду и опасения.
Разумеется, история их знакомства была мне знакома. Не в деталях, не в подлинной глубине, а на уровне анекдота. “Твой отец сразил меня наповал своими посланиями” – так вспоминала о давней истории моя мать, и на лице ее появлялась очаровательная гримаса. Швеция тоже упоминалась – как туманное ледяное царство, где-то там, в верхней части карты. Тайна, Север, величие… Казалось, они скрывают что-то постыдное о том, как все началось.
Но письма хранились, в течение полувека они их перевозили с места на место, но никогда их не доставали, никогда не цитировали, не говорили о них. В первую очередь я хотел понять именно это: что значит эта преданная забвению память, это прошлое, упакованное в изящную коробку, которую запрещено вскрывать.
Спросить моего отца я уже не мог, но маму расспрашивал – упорно и изощренно. Обычно она только пожимала плечами: “Давно это было. Сам знаешь, отец твой был человек застенчивый. Мы хотели забыть об этом”.
Как же так?! Почему?! Как можно предать забвению эту стеснительную и прекрасную, неловкую и возвышенную любовь, свет которой даже через полвека лучится от этих строк? И когда в отношениях между родителями случались кризисные моменты – почему бы и нет, ведь во всяком браке моментов таких предостаточно, – то почему они, чтобы защититься, чтобы почерпнуть силы, ни разу не развязали оберегающую эти письма тесьму? Или позволим себе более сентиментальный вопрос: не-ужели за пятьдесят два года совместной жизни в отношениях моих родителей не было такого момента, когда замирало время? Когда по комнате пролетали ангелы? Когда кто-то из них, просто из ностальгии, не захотел раскопать спрятанный за книгами сверток – вещественное свидетельство их встречи и их любви?
Ответ я, конечно, знаю: такого момента не было.
* * *
В одном из писем отец писал, что обдумывает план романа. Он хотел описать путешествие в товарном вагоне, этот полный совместно пережитого ужаса долгий путь до немецких концлагерей, то есть книгу, которую вместо него написал потом Хорхе Семпрун.
Почему он так за него и не взялся?
Я догадываюсь почему. Мой отец вернулся на родину в июне 1946 года, из его семьи уцелела только младшая его сестра, дом родителей был разбомб-лен, и от прошлого не осталось следа. Зато будущее складывалось так, как он и мечтал. Он стал журналистом, стал работать в левых газетах. А потом, в начале пятидесятых годов, его письменный стол оказался в коридоре редакции.
Когда именно мой отец потерял веру, я не знаю. Возможно, она пошатнулась в 1949‑м, после показательного процесса Райка, ну а в 1956‑м родителей занимала в первую очередь мысль о том, чтобы эмигрировать.
Я помню, как мой отец стоял на кухне, в едкой вони кипятящихся на плите простыней, и в отчаянии шипел моей матери: “Ты хочешь, чтобы всю оставшуюся жизнь я мыл посуду? Ты этого хочешь?”
Они остались.
Во времена Кадара он стал известным журналистом-международником, одним из основателей и заместителем главного редактора весьма качественного еженедельника “Мадьярорсаг”. А роман о поездке в товарном вагоне так и не написал, и даже стихи перестал сочинять.
Убежден, что вера в идею, доведенная сперва до религиозного поклонения, а потом обернувшаяся покорным смирением, погубила, разрушила в нем писателя. Что доказывает: таланта для творчества недостаточно. Еще нужно, чтобы тебе повезло со средой.
Ну а письма, может быть даже неосознанно, они бережно сохраняли, перекладывая их из одного потаенного места в другое. И это – по-настоящему главное. Они их хранили, пока по решению моей матери, которое с того света молчаливо одобрил и мой отец, они наконец не дошли до меня.