Еще до свадьбы, в феврале, мой отец неделями страдал в кресле стоматолога, поскольку Кронхейм настоял на том, чтобы зубы из “виплы” ему заменили на фарфоровые.
– Как можно с тобой целоваться, сын мой? Я посоветовался с общиной. И община единодушно решила собрать деньги на зубного врача. За три дня было собрано шестьсот крон. Я нашел для тебя первоклассного протезиста, вот адрес.
* * *
Эмиль Кронхейм мог потирать руки от удовольствия. Он действительно замечательно все устроил. Однако радость его еще в начале марта, до церемонии, подпортил один визит.
Все началось с двух долгих нетерпеливых звонков в дверь его квартиры. Эмиль Кронхейм – не будем скрывать – закусывал, как всегда, селедкой, просматривал американский журнал комиксов и от души хохотал. Дверь открыла его жена, которую так изумил возбужденный вид незнакомой девушки, что она пригласила ее в гостиную прямо в пальто, меховой шапке и оставлявших на полу грязные следы калошах. Раввин, не оборачиваясь, выудил из маринада очередной ломтик селедки.
– К тебе пришли, – с трудом сдерживаясь, чтобы не шлепнуть его по рукам, прошипела госпожа Кронхейм.
Он смущенно вскочил и вытер пальцы о штанину, на что у госпожи Кронхейм вырвался тяжкий вздох:
– О господи! Брюки!
У Юдит Гольд над верхней губой на усиках еще серебрились снежинки. Она походила на Санта-Клауса в женском обличье. Кронхейм предложил ей сесть.
– О, мой прилежный корреспондент! Прошу вас, Юдит.
Юдит Гольд села, даже не расстегнув пальто. Гос-пожа Кронхейм тактично удалилась на кухню.
– Я видела вас, когда вы были в Берге. Спасибо, ребе, что не выдали меня.
Кронхейм пододвинул к посетительнице тарелку:
– Селедочки маринованной не желаете?
– Я не люблю.
– Как можно не любить селедку? Это же витамины! Источник жизни! С какой стати я должен был вас выдавать? Милая Юдит, я благодарен вам за то, что в последний момент успели предупредить меня.
С калош Юдит Гольд продолжала стекать вода.
– Нет, последний момент наступает только теперь!
– Бог мой! И ради этого вы ехали ко мне в Стокгольм?
Юдит Гольд поймал руку раввина.
– Мы должны спасти Лили.
– Спасти? От кого? Что ей угрожает?
– Замужество! Вы только представьте, моя подруга собирается выйти замуж!
Кронхейм хотел освободить руку, но Юдит Гольд вцепилась в нее мертвой хваткой.
– Любовь – это ведь замечательно. А брак – скреп-ляющая ее печать!
– Да, но на ней хочет жениться мошенник! Брачный аферист!
– Ах вот как? Ну, это уже серьезно. Откуда вам это известно, Юдит?
В комнату вошла госпожа Кронхейм, которая принесла печенье и чай. Раввин сладости не любил.
– Ешьте, пейте. Отогревайтесь. А я, с вашего позволения, останусь при селедочке.
Чай и ванильное печенье Юдит Гольд оставила без внимания. Она не замечала, что в гостиной, уставленной темной громоздкой мебелью, пышет жаром изразцовая печь. И не сняла с себя даже шарф.
– Выслушайте меня, ребе! Вы всего не знаете, я прошу вас, выслушайте! Представьте себе мужчину, который добыл имена и адреса девушек, находящихся на излечении в шведских реабилитационных лагерях!
– Представил.
– А теперь представьте, что этот мужчина садится и пишет всем этим девушкам письма! Вы понимаете? Всем подряд!
Раввин положил в рот ломтик селедки.
– Я вижу перед собой очень упорного человека.
– И письма все одинаковые! Один и тот же слащавый текст. Как будто написанный под копирку! А потом он идет на почту и отправляет все эти письма девушкам. Вы видите это перед собой, ребе?
– Неужели? Не может такого быть! Откуда вы это взяли?
Юдит Гольд торжествующе посмотрела на раввина. Теперь пробил ее час! Она выхватила из сумки мятое, выцветшее письмо.
– Вот, смотрите! Мне он тоже прислал, еще в прошлом году, в сентябре! Только мне и в голову не пришло отвечать, я сразу его раскусила! Что вы на это скажете? Лили получила точно такое же! Я видела, я читала! Другим было только обращение. Вы можете это проверить! Расследовать!
Кронхейм разгладил письмо и внимательно изучил его.
Дорогая Юдит! Наверное, Вы привыкли к тому, что, когда разговариваете по-венгерски, к Вам может обратиться незнакомый Вам человек – на том основании, что он тоже венгр. Что поделаешь – не то нынче воспитание.
Вот и я только что фамильярно к Вам обратился на том основании, что мы с Вами земляки. Я не знаю, встречались ли мы в Дебрецене, где я был – до того, как Родина загнала меня в трудовой батальон – сотрудником городской газеты, а отец мой держал книжный магазин в помещении епископского дворца…
Раввин покачал головой:
– Действительно, необычно.
Юдит Гольд готова была расплакаться.
– И к этому аферисту собирается привязать челнок своей жизни моя подруга!
Раввин задумчиво положил себе в рот еще один ломтик селедки.
– Челнок жизни… Как это поэтично. Привязать челнок жизни.
* * *
Спустя пятьдесят с лишним лет моя мать, в девичестве Лили Райх, которую я расспрашивал, а помнит ли она тот момент, самый первый, когда она решила ответить на письмо моего отца, долго перебирала в памяти давно похороненные воспоминания.
– В какой точно момент, я не помню. Ты знаешь, когда в сентябре меня перевезли на скорой из Смоландсстенара в Экшё и я вторую неделю лежала прикованная к постели, неожиданно я увидела над своей кроватью Шару и Юдит Гольд. Они привезли из Смоландсстенара кое-что из моих вещей. В том числе и письмо твоего отца. Юдит Гольд сидела на краю кровати и уговаривала меня ответить этому несчастному парню. Ведь этот бедняга, больной журналист из Дебрецена, поди, очень надеется. Потом Шара и Юдит Гольд ушли, а я продолжала лежать. Мне было запрещено даже выходить по нужде. Лежала, скучала, письмо валялось перед глазами. А дня через два или три я попросила у медсестер бумагу и карандаш.
* * *
В июне 1946 года Лили и моего отца, вместе с другими пожелавшими вернуться на родину венграми, определили во второй по порядку транспорт. Из Стокгольма на самолете их доставили в Прагу и в тот же день посадили на поезд, отправлявшийся в Будапешт.
Взявшись за руки, они сидели в душном, наби-том людьми купе. Когда уже миновали границу, мой отец с виноватой улыбкой поднялся и выбрался в крошечный и невообразимо грязный клозет. Он запер за собой дверь. Термометр в изящном металлическом футлярчике по-прежнему был при нем. Поезд медленно, мотаясь из стороны в сторону, катил по только что восстановленному пути. Мой отец сунул градусник в рот, зажмурился и ухватился за ручку двери. Под стук колес он начал считать до ста тридцати. Досчитав до девяноста семи, он открыл глаза.