– Когда я была девчонкой, меня все дразнили. Достаточно посмотреть на меня – ну вы понимаете, Миклош. Когда нужно было открыть окно, приходилось просить одноклассников. В шестнадцать лет я заявила маме, что перееду в Швецию. Найду себе мужа. И записалась на языковые курсы.

Снаружи загромыхал пассажирский поезд. Казалось, будто он едет прямо между тарелками.

– А почему в Швецию?

– Здесь, как известно, живут самые маленькие мужчины, – сострил Линдхольм.

Прошло секунд пять, прежде чем мой отец осмелился рассмеяться. Смех разрядил обстановку, и смущение испарилось, как будто кто-то выдернул из бутылки пробку.

– В тридцать пятом я уже сносно говорила по-шведски, а доктору Линдхольму как раз надоела его предыдущая жена – настоящая великанша, метр восемьдесят, я правильно говорю, Эрик?

Линдхольм серьезно кивнул.

– И что было делать? Пришлось соблазнить его. Прямо там, в Святом Рохе, рядом с операционной. Я ничего не забыла, Эрик? А теперь ваша очередь, Миклош. Вы написали девушке о своем состоянии?

Мой отец, до этого занятый в основном салфеткой, вдруг схватил прибор и набросился на еду.

– Только в общих чертах.

– Я с Эриком не согласна. Вам нужно поехать, утешить… двоюродную сестру. И самого себя.

Линдхольм вздохнул и разлил по фужерам вино.

– На прошлой неделе я получил письмо от коллеги из Эдельфорса. – Он вскочил и побежал в соседнюю комнату. Через минуту он вернулся с письмом в руке. – Я вам кое-что зачитаю, Миклош. В Эдельфорсе есть женский реабилитационный лагерь на четыреста человек. Так вот, около пятидесяти девушек пришлось перевести в другой лагерь, под строгий надзор. – Он помахал письмом. Как вы думаете почему?

Мой отец только пожал плечами. А Линдхольм и не ждал ответа.

– За легкомысленное поведение. Нет, вы только послушайте:

…Девушки принимали парней в спальных комнатах и на полянах в ближайшем лесу.

Наступило молчание. Потом маленькая Марта спросила:

– Это были венгерки?

– Этого я не знаю.

Но мой отец знал ответ.

– То были чуждые элементы! – торжествующе вынес он приговор.

Его голос был полон такого презрения, что Марта отложила вилку.

– Что вы хотите сказать, Миклош?

Мой отец оседлал своего конька. Это он обожал – порассуждать о свежем ветре социализма, который сметет старый прогнивший мир, и тому подобное.

– Безнравственность к барышням из определенной среды приросла, будто кожа к змее, зубами не отдерешь. Они вечно дымят папиросами, щеголяют в капроне и, как выразился наш поэт, лепечут, как поверхность вод, – а глубина пуста!

Линдхольма его точка зрения нисколько не заинтересовала.

– Этого я не знаю. Зато я знаю пословицу: были бы крошки, а мышки будут.

Однако отец и не думал слезать с любимого конька.

– От этой буржуйской морали можно вылечить только одним способом.

– Это как же?

– Новый мир создать! Построить с фундамента!

И с этого момента ужин свелся к зажигательным речам моего отца, к воспеванию святой троицы – Свободы, Равенства, Братства. Он даже не заметил, как подали десерт.

К шлагбауму, установленному у входа в лагерь, автомобиль Линдхольма подъехал уже за полночь. Мой отец с довольным видом выбрался из машины и простился с главным врачом, окрыленный надеждой на скорую поездку в Экшё. Войдя в барак, он зажег свечу и, присев, изложил опьяняющий его самого план всеобщего преобразования мира, с трудом уместив его на четырех страницах письма.

Буду рад, если Вы напишете, что Вы думаете об этих вещах. Тем более что Вы ведь тоже из средних слоев и, вероятно, смотрите на данный вопрос через классовые очки…

Глава четвертая

Спустя три недели Свенссон впервые разрешил Лили встать с постели. Как потерянная, бродила она по выложенным мелкой плиткой коридорам госпиталя, где горький запах лекарств смешивался с вонью свежеочищенной рыбы. Женское отделение располагалось на четвертом этаже, остальные же были заняты находившимися на излечении невеселыми шведскими солдатами.

Свенссон также добился, чтобы ближайшее воскресенье Лили смогла провести в кругу уважаемого семейства Бьёркманов. Началось все с того, что два месяца назад, когда венгерские девушки прибыли в лагерь Смоландсстенар, к каждой из них прикрепили шведскую семью. Лили достались Бьёркманы. Свен Бьёркман, глава семьи, владел в городе небольшой писчебумажной лавкой и заслуженно слыл правоверным католиком.

Лили попала к ним не случайно. С того времени, как она совершила “предательство”, не прошло еще и пяти месяцев. Когда в мае, после освобождения концлагеря, она пришла в сознание в городской больнице немецкого Бергена, то решила бесповоротно порвать с еврейством. Что касается католичества, то этот выбор был сделан ею случайно, ну а подопечной супругов Бьёркманов – уже по прибытии в Швецию – она стала благодаря сострадательности и практичности шведов.

В воскресенье утром Бьёркман с женой приехали в Экшё и, дождавшись Лили в приемной госпиталя, бросились к ней с объятиями, обрадованные новой встрече. А затем отвезли ее в Смоландсстенар – прямо на службу.

Церковь в Смоландсстенаре была скромной, просторной и светлой. Бьёркманы сидели в третьем ряду, снова втроем с молодой венгеркой – выздоравливающей Лили Райх. Просветленные лица были обращены к украшенной богатой резьбой кафедре. Лили знала по-шведски лишь несколько слов, и воскресная проповедь разливалась в ее душе словно музыка, столь же возвышенная, как исполнявшаяся затем на органе фуга. В конце службы Лили присоединилась к очереди, и молодой, поразительно голубоглазый священник положил ей на язык облатку.

Дорогой Миклош, в следующий раз не спешите так, а подумайте хорошенько, что и кому вы пишете. Отношения между нами не настолько близки, чтобы ТАК говорить со мной об этих вещах. Да, я типичная обывательница! И если из четырех сотен женщин набралось пятьдесят таких, то в этом нет ничего удивительного!

В это же воскресенье мой отец и Гарри, с парой плюшек и минеральной водой, сидели в лагерной столовой в Авесте. Был тот редкий момент, когда впору ликовать, – в большом, как ангар, помещении они были одни, но отец пребывал в столь глубоком отчаянии, что даже не замечал этого.

– Я все испортил, – пробормотал он, глядя перед собой.

Гарри махнул рукой:

– Да брось ты! Подуется и забудет!

– Никогда. Я это чувствую.

– Тогда будешь переписываться с другой.

Мой отец недоуменно посмотрел на Гарри: да как он не может понять?!

– Другой не будет. Или она – или мне конец!

– Это все слова, – усмехнулся Гарри.