Тадеуш был дворянином, да и богатством вроде не был обижен. Само собой, столь низменные вопросы никогда не занимали прелестную Агнешкину головку; просто она как-то случайно (именно случайно, упаси Боже, не специально, а что дверь была неплотно прикрыта, так отец виноват) подслушала разговор родителей. Матушка опасливо делилась сомнениями:
– Что-то зачастил к нам этот ротмистр с визитами, под любым предлогом так и норовит… ох, не к добру это! Хоть и лицом недурен, и хорошо воспитан, и имение большое, доходное… Но одна фамилия чего стоит! Подопригора-Пшекшивильский! Сразу видно – в роду были схизматики.
– Ну и что? – благодушно возразил пан Адам. – Тезка мой, воевода киевский, и тот – схизматик! Зато пан Тадеуш человек порядочный и в общении приятный, не то что этот шут и брехун Беджиховский! И на службе усерден, наверняка карьеру сделает…
– Вот когда сделает, тогда и посмотрим! – решительно заявила матушка. – А пока даже думать об этом не стоит. Кто ты и кто он?! Управитель замка князя Вишневецкого и какой-то ротмистр! Во всяком случае, доченька еще совсем молода, нечего спешить с замужеством.
Совсем молода?! У бедной Агнешки чуть слезы не брызнули. Ах, какие же все-таки эгоисты родители! Ей уже целых семнадцать лет! Глазом моргнуть не успеешь, как состаришься…
«Бежать тайком и обвенчаться! А там отец с матерью никуда не денутся, благословят…» – этот вариант был естественным и единственно возможным. Так, во всяком случае, думалось самой влюбленной панне. От одной мысли сладостной истомой сводило грудь и какое-то подозрительно приятное тепло разливалось внизу живота… Агнешка во всех подробностях представляла этот торжественный день (точнее, конечно, торжественную ночь). Она будто собственными глазами видела и себя, сгорающую от смущения, но непреклонно-гордую, и своего возлюбленного Тадеуша, обмирающего от счастья, растерянного, но такого сильного и надежного, и старичка ксендза в отдаленной сельской церквушке, венчающего их, и собственных родителей – сначала рассерженных, даже гневных, но потом заключающих блудных детей в крепкие объятия…
Не хватало только самой малости. Инициативу должен был проявить жених… точнее, кавалер. Агнешка, как подобало благовоспитанным девицам из хороших семей, скорее умерла бы от стыда, чем первой завела бы разговор об «увозе». А Тадеуш почему-то не спешил с предложением… Агнешка сначала спокойно ждала, потом начала испытывать нетерпение, потом просто-напросто рассердилась и стала использовать при встречах ехидно-язвительный тон, чего никогда прежде не было… Пан ротмистр выносил перепады ее настроения с истинно польской галантностью, мысленно перебрав все возможные причины, начиная с критических дней, но не догадавшись об истинной.
Поскольку его-то давно уже посещали мысли о тайном побеге и венчании… Однако что такая благородная, безупречно воспитанная панна, как Агнешка Краливская, сама страстно мечтает о том же самом – вот это в голову прийти никак не могло! Подопригора-Пшекшивильский слишком высоко вознес свою избранницу, считая ее хрустальным идеалом чистоты и целомудрия, при этом позабыв, что панна все-таки из плоти и крови и парить в сияющей вышине ей незачем. Ротмистр был абсолютно уверен: девушка будет страшно, смертельно оскорблена таким предложением, сочтет его непозволительной дерзостью, и тотчас же последует разрыв отношений. Этого он не хотел ни за что на свете! Поэтому дал себе слово, что будет молчать аки рыба. И сдержал его, к пущему огорчению и разочарованию панны…
Неизвестно, чем бы это закончилось. Может, и лопнуло бы в конце концов терпение у страдающей Агнешки, переступила бы она через стыдливость и накрепко привитые ей правила, дав волю языку (к неописуемому потрясению и такому же восторгу пана ротмистра)… Но тут как раз снова зашевелились эти нехорошие люди с низовьев Днепра. Причем, судя по испуганному виду отца и прочих княжеских приближенных, теперь устроенные ими беспорядки оказались очень серьезными.
Само собой, политика была для Агнешки, да и для подавляющего большинства тогдашних панночек, темным лесом вперемешку с китайской грамотой. Из-за чего началась смута, ее не интересовало. Равно как докатившиеся вести о разгроме под Желтыми Водами сначала авангарда войск коронного гетмана Николая Потоцкого, потерявшего в той битве своего сына, командовавшего тем самым авангардом, а потом, под Корсунем, – главных сил, ведомых самим паном коронным гетманом. Гораздо больше ее волновало, что Тадеуш, загруженный службой, почти перестал видеться с нею.
А потом – будто удар грома в ясную погоду, словно снег посреди жаркого лета… Внезапный приказ князя: срочные сборы и отъезд из замка. Неизвестно, куда, и неизвестно, на какой срок. Причем взяв с собою лишь необходимый минимум имущества.
Одно это могло бы потрясти до глубины души. Вот так, ни с того ни с сего… Даже если бы сборы были долгими и неспешными, и то такая головная боль: что именно понимать под «необходимым минимумом»?! Да еще если речь идет о женщинах, тем более – благородных! Впору умом подвинуться, напряженно решая: что велеть брать с собою, а что оставить… Особенно если учесть, что женщине требуется гораздо больше одежды и белья, чем мужчине! К тому же любая пани или панна просто не может обойтись без великого множества вещей, на которые ни один мужчина и внимания не обратит, пренебрежительно именуя их «бабскими причиндалами»!
А тут на сборы дали три часа. Матка Боска! Всего три часа!!! Да какая женщина это вынесет?!
Тем более ей накануне поручили присматривать за странной московитянкой, которую доставил в замок отряд разведчиков, возглавляемых Тадеушем. Вместе с еще более странным паном из той же Московии… Точнее, поручили служанкам, конечно, но княгиня четко указала: главной в этом деле будет она, Агнешка. Значит, в случае чего с нее и спрос. Княгиня Гризельда была достойной женой князя Иеремии и стиль его руководства подчиненными всецело одобряла, хоть вела себя, разумеется, куда спокойнее и мягче… Но при необходимости могла и наказать, причем сурово. Так что пренебрегать ее поручением, больше похожим на приказ, не следовало. Агнешке это было ясно как «Отче наш».
Ночь не принесла ни прохлады, ни тишины, ни мира. Слишком много костров пылало на площади, и слишком много крови пролилось.
Кривонос, почти трезвый, несмотря на чудовищное количество выпитого, сидел, скрестив ноги, на ступенях костела, сжимая правой рукой саблю, а левой – кубок, который непрерывно наполнял джура. Неподалеку примостился Лысенко, озиравший пустыми осоловевшими глазами картину уничтожения. Губы Вовчура кривились в какой-то доброй улыбке, словно то, что он видел, доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие.
– Не берет, проклятая! – чуть не всхлипнул Кривонос, залпом опрокинув очередной кубок. – Будто и не горилка это, а водица! Ей-богу, проклятый шинкарь ее водой разбавил! Где этот чертов жид?! Подать сюда, немедля! Я из его, песьего сына, христопродавца, спины ремней нарежу!
– Успокойся, батько! – хохотнул Вовчур. – Уже нарезали, и на них же повесили собаку. Во-он он висит, видишь?
– Где? – тупо вытаращился атаман, отставляя кубок в сторону. Джура – здоровенный казак, голый по пояс, мускулистое тело которого лоснилось от жара и пота, тихо вздохнул. И, наполняя кубок вновь, не удержался, спросил, хоть и с дрожью в голосе: