Я от всей души одобрил этот план, не пожалев добрых слов и мысленно аплодируя Тадеушу. Умница! Блестящая идея. В самом деле, для таких истово верующих людей, как польские шляхтичи, к тому же с детства приученных к оружию, сроднившихся с ним, эта версия покажется более чем правдоподобной и даже внушающей уважение.
Молодой поляк зарделся от похвалы – ни дать ни взять, юная девушка, услышавшая комплимент.
– Проше пана Анджея… – Он замялся. Я видел, что улану отчаянно хочется задать какой-то мучающий его вопрос, буквально вертящийся на языке. Поэтому подбодрил его дружеским жестом: говорите, мол, не стесняйтесь! – Могу я со всем почтением спросить: по какой причине пан оказал мне столь великую милость и услугу, сделав протекцию, и каким чудом узнал, что это мое заветное желание?
Я несколько секунд размышлял, какой ответ будет наилучшим. И решил, что правдивый.
– Проше пана, начну с ответа на вторую часть. Это было совсем нетрудно! Пан еще молод, но честолюбив – в хорошем смысле слова. Я несколько раз замечал, как вы инстинктивно напрягались, когда рядом звучало слово «полковник», как менялось выражение вашего лица… Совсем немного, но для человека с моим опытом этого было достаточно! А что касается причин, как пан изволил выразиться, «протекции»… Во-первых, я изложил их пресветлому князю. Во-вторых же… Я испытываю к вам искреннюю симпатию. Надеюсь, что мы станем настоящими друзьями. Так почему бы не помочь хорошему человеку? – Я улыбнулся.
Пшекшивильский-Подопригорский, просияв, схватил мою руку и затряс: сильно, от души.
– Милостивый пане, как я могу отблагодарить вас? Хвала Господу, сотворившему нашу встречу в степи! Почту за великую честь называться другом пана Анджея. Моя сабля, имущество, сама жизнь, – располагайте всем по своему разумению! Увы, родители мои не дожили до столь радостного события… Но они смотрят с небес и видят, что сбылась их заветная мечта! А также мечта деда моего. Теперь я смело могу посвата… Кх-м!!! – Покрасневший Тадеуш весьма неумело сделал вид, будто ему в горло попала пыль. – Словом, разрешите еще раз и от всей души поблагодарить! Я у вас в вечном долгу.
Я со снисходительно-величественным видом кивнул: пустое, дескать, о каком долге вообще может идти речь! Постаравшись, чтобы Тадеуш ни о чем не догадался.
Эх, парень, парень… Что, так крепко запала в душу Анжела?! А ведь есть у тебя любимая девушка, не надо быть гением, чтобы додуматься до такой простой вещи. Если на твоем лбу все написано! Аршинными буквами! Настолько любимая, что ты страстно хотел к ней посвататься, да невысокое звание мешало. Вкупе с простой фамилией. Зазнобушка-то наверняка из знатной семьи… И вот стал полковником. Фамилию поспешил сменить на более «благородную». Мало того – попал в фавор к князю. Препятствие исчезло. Так чего медлишь? Бедная девушка заждалась, поди… Что, золотоволосая красавица повстречалась, покоя лишила?
Лучше выкинь Анжелу из головы по-хорошему. Нравишься ты мне, рад буду, коли другом станешь. Но – что мое, то мое. Не доводи до греха…
Ясновельможные паны советники Доминик Груховский и Ярослав Качиньский при обычных обстоятельствах вели себя друг с другом… Нет, не как враги, это было бы преувеличением. Но и теплоты в их отношениях не наблюдалось. «Недружественный нейтралитет» – так, пожалуй, выразился бы дипломат, подбирая наилучшее определение.
Каждый из них был свято уверен в собственном превосходстве, а к сопернику испытывал нечто среднее между раздражением и брезгливой жалостью… Но сейчас, когда по необъяснимому капризу Создателя откуда-то из дремучих северных лесов явился этот проклятый московит и оттеснил от княжеского кресла сразу обоих – какая неслыханная наглость! – паны воспылали друг к другу искренней симпатией и временно забыли ревнивые распри. Поскольку ничто не сплачивает так сильно, как внешняя угроза.
Военный совет был устроен по всем правилам конспирации – без лишних ушей, в просторном возке ясновельможного пана Груховского. Где, помимо самого хозяина, нашлось место и для пана Качиньского, и для иезуита Микульского, и даже для надутого, мрачного, как туча, пана Беджиховского. Коего допустили в круг столь знатных персон лишь потому, что он приходился дальним родичем тому самому Микульскому. После чего возок перестал быть просторным… ну да ничего. В интересах дела можно и стерпеть временные неудобства.
Пан Доминик произнес страстную речь – правда, вполголоса. Образцом ораторского искусства назвать ее нельзя, тем не менее получилась она вполне впечатляющей. Даже с учетом того, что ясновельможный пан, увлекшись, позабыл о присутствии духовной особы и несколько раз помянул черта, а также вставил пару слов, больше подобающих презренным хлопам.
– Итак, панове, что же мы будем делать? Неужто стерпим такое безобразие, такое поношение всех устоев?! Спокойно будем ждать, пока чертов… простите, святый отче! – схизматик овладеет умом и душою князя? Опомнимся, лишь когда его княжеская мосьц захочет обратно перейти в православие?!
– Да не допустит этого Создатель! – истово закрестился Микульский, побледнев.
– На бога, что такое пан говорит! – чуть ли не хором выкрикнули Качиньский с Беджиховским.
– Успокойтесь, панове, то лишь самая крайняя возможность, до которой, надеюсь, дело не дойдет. Но я снова хочу спросить вас: как нам надо действовать? Как лучше и вернее остановить проклятого московита?
– Отравить лайдака… – пробурчал мрачный Беджиховский. – Щепотку яду в еду либо питье, а его мосць, – он кивнул в сторону иезуита, – уж отпустит, я полагаю, сей грех!
– Немыслимо! – замотал круглой головой Качиньский. – Меры предосторожности при княжеской поварне всегда были строжайшими, а теперь, готов поклясться, их еще усилят! Все блюда, все напитки, даже простую воду, пробуют по нескольку раз. Да и как подобраться с ядом?! Дышкевич бдит неустанно, слуги перед ним трепещут, боятся до смертного озноба…
– А нельзя ли перетянуть Дышкевича на свою сторону? – поинтересовался Груховский.
– Немыслимо! – снисходительно улыбнувшись, повторил Качиньский. – Для него каждое слово князя – что Божье откровение. Предан ему беспредельно, по-собачьи. Нечего и пытаться! Хоть пан Леопольд и ненавидит московита, но будет оберегать, глаз не смыкая, раз князь велел. Проше пана советника, мне даже странно, что приходится растолковывать столь элементарные вещи…
– Да и смертный грех это все-таки – лишать человека жизни… – с притворной скорбью вздохнул иезуит.
– А как же девиз ваш? «Цель оправдывает средства»? – не удержался от ехидного вопроса Груховский.
Пан Качиньской, видя, что лицо святого отца багровеет, принимая выражение, очень далекое от христианского смирения, поспешил вмешаться:
– Панове, панове! Давайте не будем уходить в сторону от главного. По скромному моему мнению, к ядам и прочим способам смерто-убийства следует прибегать лишь в самых крайних случаях, когда поистине нет другого выхода! Пока такой крайности я не вижу. Московит только-только начал влиять на князя, зараза не успела распространиться слишком глубоко… Да, его княжеская мосць приблизил к себе схизматика, но ведь может и оттолкнуть. Кто высоко забрался, тот больно и ушибется, падая!