Так же, как Кривонос, Богун не знал меры и не признавал осторожности. С той лишь разницей, что даже в самой лютой ярости всегда оставался спокойным, что приводило врагов в особенный трепет. Не было еще случая, чтобы он потерял над собою контроль. При необходимости Богун мог и выжидать удобного момента – с терпением кота, затаившегося у мышиной норки. За что его особо уважали казаки и очень ценил Хмельницкий.
– Входи, входи, Иване! – с непритворной радостью воскликнул гетман, увидев казака в дверях. – Я, признаться, и не ждал тебя раньше завтрашнего утра… Гей, джура! Вина мне и дорогому гостю!
– Благодарствую, батьку, – сдержанно, хоть и уважительно, поклонился Богун. – Не откажусь, в глотке от клятой пыли так и першит… Твое здравие!
– И твое, Иване!
Дождавшись, пока джура унесет опустевшие кубки, Хмельницкий сел, жестом предложил казаку занять место напротив.
– Важное дело хочу поручить тебе, Иване. Такое важное, что ты один, пожалуй, с ним и сладишь.
– Спасибо на добром слове! – кивнул польщенный казак. – Однако же не стоит меня чрезмерно хвалить, у пана гетмана, слава богу, хватает умелых полковников: один Нечай чего стоит! Да и Гладкий неплох, и Небаба…
– Твоя правда, Иване, но все же с тобою им не сравниться… Слушай: тебе надлежит взять твой полк, переправиться на другой берег Днепра и тревожить ляхов! Тревожить беспрестанно, чтобы пятки у них поджарились! Баламуть, растравливай тамошнее поспольство, сколачивай и вооружай загоны, универсалы мои читай повсюду, во всех селах, на всех углах. Коли встретишь крупные силы ляхов, постарайся в бой не лезть… Хотя… – Гетман лукаво усмехнулся. – Скорее, думаю, можно Днепр в обратную сторону повернуть, нежели тебя от боя удержать! Горяч ты, Иване, ох, горяч!
– Истинно так, перечить не стану! – пожал плечами казак. – Однако же холодную голову сохранить умею, и пану гетману то хорошо известно.
– Вот потому-то тебя для этого дела и выбрал! – кивнул Хмельницкий. – Пощипали мы ляхов под Желтыми Водами, под Корсунем, но то лишь начало. Ждать долго не придется – двинут на нас большую силу… Хоть и грызутся магнаты меж собою, хоть в сейме у них – свары и гвалт, чисто бабы на базаре лаются… прости, Господи… А только общая беда их сплотит! И вот тогда нам туго придется, Иване. Одно дело – Потоцкого разбить, он и умом-то давно ослаб, и войска у него не дюже богато было… Совсем другое, ежели Речь Посполитая отправит на нас тысяч пятьдесят, а то и больше.
– Так что ж за беда, батьку! – вскинулся Богун. – Неужто устрашимся полста тысяч ляхов?! Нас-то по-любому больше будет! Да если еще с поспольством, а особливо – с татарами…
– Татары… – задумчиво повторил гетман, и его лицо помрачнело.
Слишком хорошо было ему известно, как дорого может обойтись помощь такого вот «союзника»! Да, прислал Ислам-Гирей на подмогу перекопского мурзу Тугай-бея… Да, помогли крымчаки, внесли свою долю в победу… А потом, будто саранча, рассыпались по всей округе: грабить да набирать ясырь. Словно мало богатой добычи, взятой в лагере Потоцкого! Одному Богу известно, сколько единоверцев – и мужчин, и женщин, и молоденьких дивчинок, и совсем малых детей – шагают сейчас, сбивая ноги, шатаясь от изнеможения, в Крым, на невольничьи рынки… Какими горючими слезами плачут и какими черными словами проклинают его, Богдана, – за то, что татар на помощь позвал!
– Опасно полагаться на такую подмогу, Иване, – тихо проронил Хмельницкий. – Ненадежна она, ох, ненадежна! Нет у меня веры татарам. Пока могу ублажать их богатой добычей – похожи на домашних псов. А чуть изменит судьба, чуть какая трудность – волками обернутся! И хорошо еще, коли в глотку не вцепятся или в спину не ударят… Лишь по крайней необходимости дело с ними имею и на бесчинства их закрываю глаза. Потому как воевать с ляхами, имея за спиною враждебный Крым, – чистое безумие!
Богун, посуровев лицом, негромко, но очень внушительно произнес:
– Веры псам басурманским у меня нет и никогда не было, батьку. Цену им вижу, не сомневайся! Придет время – за все рассчитаемся… За каждую каплю крови, за каждую слезинку, что по их милости здесь пролилась. Пока же надо терпеть, да улыбаться, да воли рукам не давать… хоть так и чешутся съездить по гололобой башке! Уж лучше такой союзник, безмерно жадный, ненадежный, чем открытый враг… И не сомневайся, батьку: полста тысяч ляхов нам не страшны. И все сто тысяч не страшны! Мы ж не одни – весь народ поднялся!
– Подняться-то поднялся… – как-то неопределенно протянул гетман. – Только много ли толку в необученном люде, который к цепам да вилам привык, а сабли сроду в руках не держал?! А, ладно, Иване, о том поразмыслим и поговорим позже. Когда, с Божьей помощью, обратно с того берега вернешься.
– Вернусь, батьку, не сомневайся! – улыбнулся Богун. – Когда выступать прикажешь?
– Чем скорее, тем лучше, Иване…
Хорошо знавший нрав и повадки «батька» Лысенко-Ворчур, видя, что Кривоноса вновь обуяло безумие, поступил по-своему. Хоть и велел атаман крошить всех ляхов в кусочки, никому не давая пощады, а куда же без «языков»? Сам потом стонать будет, за голову хвататься и кричать: «Неужто не догадались?!»
Поэтому опытный Лысенко приказал пару ляхов оставить в живых. Все равно ж – ненадолго…
Придя в себя, Кривонос сперва рассвирепел было, узнав о таком своеволии, потом, остыв, похвалил друга. И занялся допросом. Поляки хоть и обливались ледяным потом смертного ужаса, поначалу держались стойко, с истинно шляхетским гонором и презрением. Но когда первый лишился ушей, а чуть позже – глаз, второй не выдержал. И, получив обещание быстрой и легкой смерти, рассказал все. Торопливо, захлебываясь истеричным плачем, поминутно поминая Матку Боску и всех святых угодников.
Их отряд составился только вчера утром, когда несколько панских обозов чуть не столкнулись в поле, двигаясь по сходящимся дорогам. Поначалу все перепугались, приняв товарищей по несчастью за казаков, но быстро обнаружили ошибку. Соединенные же силы оказались весьма внушительны – почти две сотни хорошо вооруженных мужчин, – и паны вздохнули с облегчением: отныне им был опасен разве что большой отряд конницы, а не подлые хлопские загоны, еще несколько часов назад наводящие ужас! Теперь можно было подумать и о том, как бы по дороге к Днепру рассчитаться со взбесившимся быдлом…
– Мы своими глазами видели, что они творили! – чуть не плакал поляк. – Волосы вставали дыбом… Потому, когда повстречали одну такую шайку, не стали церемониться! Как хлопы с нами, так и мы с ними! И еще больше бы перебили, если бы не ты, схизматик! Плевать, что князь Ярема побрезговал мараться о такую погань, вольным шляхтичам ничья прихоть не указ, даже княжеская…
Кривонос вскочил, словно подброшенный могучей пружиной:
– Ярема?! Ты сказал – князь Ярема?! Говори правду, если не хочешь, чтобы с тебя шкуру по кусочкам рвали!
– Ну да, князь Вишневецкий… Пан Ходужский, командир одного обоза, слышал такие разговоры, что будто бы князь по дороге к Днепру своих людей сдерживал, трогать хлопское быдло не велел… Даже на разбойничьи загоны будто бы приказал не обращать внимания – время, мол, дороже…