— Ну, ты же понимаешь, все-таки круглая дата — тридцать лет. Это не совсем рядовая вечеринка, верно? — доставая кружку из шкафчика над раковиной, жизнерадостно откликнулся Олли, несмотря на предательский холодок в животе.
Мать улыбнулась и кивнула.
— Тридцать? И только? Я бы дала ей больше.
«Ага, начинается!» — подумал он.
— Это потому, что ты ее не знаешь.
— Почему же, она показалась мне довольно милой. — Это было универсальное замечание, которое мать отпускала в адрес как подружек его самого, так и его братьев, если они почему-либо ей не нравились.
Олли налил чаю матери, не сводя с нее внимательного взгляда, и поставил кружку перед нею. Ее лицо ничего не выражало, вот только морщинки в уголках губ стали глубже. Скорее всего, она размышляла, насколько серьезно он увлекся женщиной, для которой печет торт в субботу вечером, тогда как прочие молодые люди в его возрасте в это время развлекаются вовсю.
— Она действительно очень милая, — с некоторым вызовом произнес он. — Если хочешь знать, у нас с ней много общего.
— В самом деле? — Слегка изогнутая бровь и ничего более.
Он бесстрашно бросился в омут:
— Да, она очень даже ничего. Она меня заводит, если ты понимаешь, о чем я.
— Неужели? Никогда бы не подумала.
В голосе Олли проскользнули отчетливые нотки недовольства.
— Откуда тебе знать, какая она? Ты ведь виделась с ней один-единственный раз. — Несколько недель назад Фредди заглянула в книжный магазин, чтобы забрать книгу, которую заказывала.
Фредди ответила все тем же невозмутимым тоном:
— Я всего лишь хотела сказать, что ты и она — совершенно разные люди.
— Ну, она же не виновата в том, что ее так воспитывали, правда? — Он с такой силой опустил сахарницу на стол, что у той задребезжала крышечка.
— Нет, полагаю, не виновата. — Похоже, Фредди задумалась над собственными словами, насыпая себе в чай ложечку сахара и медленно размешивая его. — Но, сынок, если я чему-нибудь и научилась в этой жизни, так это тому, что большинству людей не удается убежать от своего воспитания. Я не хочу сказать, что у нее совсем нет достоинств, но, судя по тому, что рассказала мне Линдсей, в ее жизни неприятностей было больше чем достаточно.
На щеках у Олли заиграли желваки. Черт бы побрал Линдсей и ее длинный язык!
— Это все в прошлом, — сердито парировал он.
— Ты так уверен в этом? — поинтересовалась мать, поднося к губам дымящуюся кружку.
Он попытался найти нужные слова, чтобы она поняла. Он должен все сделать для этого.
— Ты забыла о том, каким я сам был в школе? Но ты и папа не поставили на мне крест. Вы дали мне возможность исправиться. Так почему же ты лишаешь Керри-Энн такого шанса?
— Я ничего не забыла. — Взгляд светло-голубых глаз Фредди скрестился с его взглядом поверх кружки с чаем. — Но тогда тебе было только шестнадцать, и тебе нужно было дать всего лишь хорошего пинка, чтобы выбить из тебя дурь. А вот с некоторыми все не так просто. Есть люди, которые борются всю жизнь, но у них ничего не получается.
Слова матери еще долго звучали у него в ушах, даже после того, как она допила чай и ушла спать.
* * *
— Олли, какая прелесть! — воскликнула Линдсей, открывая на следующий вечер коробку с тортом и глядя на то, что Олли считал на данный момент своим лучшим творением. Четыре коржа были проложены взбитыми сливками, глазированы сверху горьким шоколадом и посыпаны молотыми орехами. — На сей раз ты действительно превзошел самого себя.
— Ты уверен, что там, внутри, нет обнаженной леди, которая только и ждет, чтобы выскочить наружу? — С этими словами мисс Хони придвинулась поближе к торту.
— Неужели нам придется ждать окончания ужина, чтобы попробовать это чудо? — пошутил Грант и заработал ласковый шлепок ладонью от Линдсей, когда попытался подцепить пальцем шоколадную глазурь.
Единственная, кто лишился дара речи от изумления, была сама именинница. Керри-Энн смотрела на торт так, словно никогда не видела ничего подобного, а Олли изо всех сил старался не слишком откровенно пожирать ее глазами. Еще никогда она не казалась ему такой красивой. На ней были черные вельветовые джинсы и темно-синяя блузка с широкими рукавами из какой-то полупрозрачной ткани, расшитой золотой нитью, которая колыхалась на ней при каждом движении и сквозь которую угадывался контур черного бюстгальтера. На каждую руку она надела по нескольку цветных браслетов с отполированными до зеркального блеска брелоками, которые то и дело звенели и загадочно поблескивали. Он заметил, что на этот раз ее макияж был приглушенным и не портил природную красоту Керри-Энн и что розовые пряди в ее волосах почти совсем поблекли, открывая их естественный рыжеватый цвет. От нее приятно пахло — это был какой-то цитрусовый аромат.
Олли постарался напустить на себя небрежный и равнодушный вид, но сердце гулко билось у него в груди, а в голове неотвязно крутились мысли: «Не сочтет ли она, что это уж слишком? Не кажусь ли я ей чрезмерно назойливым? Быть может, стоило подарить ей открытку с поздравлением и флакон духов?»
— Мне еще никогда не дарили торты, испеченные специально по случаю моего дня рождения, — наконец разлепила губы Керри-Энн.
Куда-то подевалась ее самоуверенность крутой девчонки, которая служила ей маской. Она казалась мягкой и ранимой, как в тот день, когда он возил ее на свидание к дочери. В это мгновение он заметил в ней черты маленькой девочки, которой она была когда-то, грустной и одинокой, чьи дни рождения были скучными и обыденными, потому что никто не давал себе труда поздравить ее, вкладывая в это свое сердце. Она повернулась к Олли:
— Не стоило так стараться из-за меня.
Он вдруг смутился, сам не зная отчего.
— Эй, тридцать лет исполняется не каждый день, и эта дата заслуживает чего-нибудь большего, нежели дежурная поздравительная открытка, разве нет? — пробормотал он, стараясь перевести все в шутку.
Керри-Энн закатила глаза с таким видом, словно тридцать — это уже очень древний возраст.
— Не напоминай мне об этом.
Они обменялись взглядами, что не осталось незамеченным Линдсей, судя по тому, как пристально она посмотрела на них. Олли ощутил глухое недовольство. Он всегда относился к Линдсей как к старшей сестре. Пожалуй, это было недалеко от истины, поскольку его собственные, родные сестры, Тереза и Кэти, всегда с удовольствием совали нос в его личную жизнь.
Они перешли в гостиную, где принялись чинно потягивать напитки, отщипывая кусочки от канапе с сыром и крекеров. Когда наконец ужин был готов, Линдсей пригласила всех к столу, заранее принося извинения:
— Не могу обещать, что это будут самые вкусные блюда, которые вы когда-либо пробовали. Готовлю я намного хуже своей сестры, — и она жестом указала на Керри-Энн, опустившую голову, чтобы не выказать удовольствия, которое доставил ей неожиданный комплимент, — но, по крайней мере, ничего не подгорело, и выглядит все вполне съедобно.