Но для меня они были не более чем крошечными мышатами — вредителями, разносчиками чумы, с легкостью умещавшимися на моей ладони. И когда я сжимала ладонь в кулак, давя их ничтожную, мелкую, грязную жизнь-жизнёнку, когда я слышала их предсмертный мышиный писк — я испытывала не отвращение, как оно, видимо, должно было быть, а радость. Да-да, я испытывала острую, волнующую радость и даже не спешила отмыть ладонь, испачканную кровью, слизью и дерьмом моих раздавленных жертв. Мне нравилось убивать их, и чем дальше, тем больше я убеждалась в том, что попросту нуждаюсь в постоянном возобновлении этого переживания.
Немудрено, что полковник сразу распознал во мне эту почти наркотическую зависимость — уж он-то повидал на своем веку не одного профессионального убийцу. Я была киллером не по необходимости, а по призванию. Кончились детские шутки-прибаутки: ни тебе Карлсона с крыши, ни тебе киллера с пропеллером на мотороллере. Просто киллер, серийный убийца, балдеющий от своего ремесла. Новоявленский не ошибся: я уже не могла вернуться на жизненный маршрут простой домохозяйки или влезть в шлепанцы какой-нибудь Зиночки из грачевской лаборатории. Я уже не могла пресмыкаться втуне.
Декабрь, между тем, пресмыкался вовсю: обычный питерский декабрь, пожилой, красноносый, медленно бредущий к Новому году пьяница, шатающийся от лужи к сугробу, от мороза к оттепели. Снег то утверждался на газонах и ветвях, то таял, превращаясь в светло-коричневую кашу по краям тротуарных поребриков. Еще за неделю до праздника стояла плюсовая температура, мокрый снег с дождем пополам, но затем подморозило, а тридцать первого и вовсе пошел густой снегопад — настоящая новогодняя погода. Елку у нас обычно покупала мама, но на этот раз я решила проявить инициативу — смотри, мол, мамочка, у нас все по-старому, по-семейному: ты да я, да бутылка полусухого у елки, да салат оливье, да цыпленок табака, безжалостно придавленный к чугунной сковородке чугунным же довоенным утюжком.
Мама с радостью оценила мои старания; мы вдвоем развесили игрушки и гирлянды и, как положено, встретили Новый год у телевизора, закутавшись в один плед. Затем, чудом пробившись сквозь перегруженную сеть, позвонил Сатек, и мы с ним болтали минимум полчаса. В общем, все прошло довольно удачно — хорошая примета на будущее.
Примета приметой, но январь не слишком отличался от декабря — разве что названием. Я по-прежнему жила от «командировки» к «командировке», ходила на службу в Мариинский проезд, возвращалась домой к вопросительному взгляду мамы. Правда, кое-что новое все же добавилось: приближался февраль, приезд Сатека. Странно, но я чувствовала, как будто что-то выпало из моего ожидания — какая-то трудноопределимая, но важная часть. Нет-нет, я все еще любила своего Святого Сатурнина и, видимо, не мыслила себе будущего без его участия… но теперь это была какая-то другая любовь, без прежнего отчаяния, без осознания неисполнимости желаний.
Мы часто перезванивались, причем звонил он, не всегда заставая меня дома из-за «командировок». В этих случаях Сатек пересказывал новости маме, а она передавала мне. Новоявленский держал слово: аспирантура в Институте культуры неотвратимо превращалась в реальность. Профессор Михеева вернулась в Питер и охотно утвердила тему; Пражский университет тоже не ставил палки в колеса. Уже проштемпелевана была соответствующая виза в паспорте и куплен билет на самолет: мой любимый прилетал шестого февраля вечером, накануне заранее утвержденной встречи с Михеевой. Иными словами, все шло по плану, удивительно гладко — настолько, что временами становилось страшновато.
В конце января, когда мы с Новоявленским возвращались на самолете с Урала, я попросила его устроить мне личное одолжение: недельный отпуск под видом очередной «командировки в аспирантуру».
— Обман начальства и коллег по работе? — насмешливо спросил полковник — Непохоже на вас, Александра Родионовна…
— Ну конечно, Константин Викентьевич, — в тон ему ответила я. — Саша Романова никогда не врет, известное дело. Так устроите? Сатек приезжает в понедельник
— Конечно, Саша. Считай, что неделя твоя. На свадьбу-то позовешь?
— Нет, не позову.
— Я так и думал, — усмехнулся Новоявленский. — Но подарок все равно за мной… Вот тебе пока на закуску — свеженький «Тайм». Ты, наверно, таких еще в руках не держала.
Он открыл портфель и вынул американский журнал.
— Не держала, — недоуменно подтвердила я. — А надо было?
Полковник рассмеялся:
— Конечно, нет. Советской женщине должно хватать «Огонька» и «Работницы». Но этот конкретный выпуск можно и полистать — особенно в части обложки. Ты только взгляни, кто там!
На обложке «Тайма» под заголовком «Men of the Year» стояли спиной к спине двое — Рейган и Андропов. Простецкая физиономия американского президента была обращена влево: нос картошкой, резкие морщины — ни дать ни взять, пожилой колхозник — если, конечно, не учитывать крашеные волосы и костюм с галстуком. Зато наш генсек смотрелся на этом рабоче-крестьянском фоне истинным интеллигентом: очки, высокий лоб, благородная седина, задумчивый поворот головы…
— Наш-то получше будет… — сказала я, возвращая Новоявленскому журнал.
— Оставь себе, маме покажешь, — великодушно разрешил он. — Это ведь и твоя заслуга, Саша.
Я вытаращила глаза:
— Моя?! При чем тут я, Константин Викентьевич?
— Ну как же… Почему, ты думаешь, Юрий Владимирович признан американцами человеком года? Потому что видят: Советский Союз пробуждается, встает на ноги. Стряхивает с себя воров, хапуг, преступников и прочие застойные явления. И ты, Саша, среди тех, кто помогает избавляться от этого балласта… чтоб не сказать ярма. Так что можешь гордиться и с чистым сердцем прогуливать свою незаконную неделю…
На маму экзотический заграничный журнал не произвел впечатления: повертела в руках и отложила в сторону.
— Не понравилось, мамуля?
Мама пожала плечами.
— Твой Сатек — прекрасный парень, — вдруг сказала она ни с того ни с сего. — Не вздумай проделать с ним ту же шутку, что и с Костей…
Из-за внезапной смены направления разговора, а также по причине смертельной усталости после долгого перелета я не сразу поняла сказанное.
— О чем ты, мама?
Она пожала плечами:
— Ты знаешь, о чем. Я ведь вижу: ты опять сомневаешься, в точности как тогда. Но Сатек — не Костя. Тот и в самом деле был ничтожеством…
— Никчемужеством… — поправила я. — Сатек называл Лоську никчемужеством. Хорошее слово, правда?
— Не уходи от темы.
— Я не ухожу, мамуля. Во-первых, с Лоськой я не проделывала никакой шутки. Ты что, не помнишь? Это он не пришел в ЗАГС. Я честно прождала там несколько часов. Ты сама отпаивала меня чаем, когда я вернулась домой. Разве не так?
— Верно, отпаивала, — кивнула мама. — Но, Саша, если уж быть честной до конца, ты сама расстроила ту свадьбу, своими руками. Ты накануне позвонила его матери и поставила ее в известность. Ведь так?