Мы в пути час. Раннее воскресенье, половина шестого, к тому же лето, однако становится все темнее, а не светлее. Ассоциация Йозефа: «Ты вообще погасила дома свет?» Разумеется, погасила, а также проглотила таблетку от страшного укачивания, с которым я слишком близко познакомилась во время поездок в Эльзас и соседний Баден.
Идет дождь; тикают дворники. Мы едем через лес, и Йозеф осведомляется, что мы будем делать, если вдруг появится леший. Мы растеряны; к счастью, он так и не появился. Чтобы нас успокоить, Йозеф поет песню английских моряков — действительно, погода очень английская, воды предостаточно; все это вместе поднимает нам настроение.
Пока мы несемся по шоссе, солнце продавливает сквозь облака большую, розово-желтую, нежную звезду, воспоминание о тепле и свете; через несколько минут звезда гаснет. Теперь небо равномерно-серое. Телефонные столбы и провода, качающийся ворон, серые стволы деревьев; вверху немного хвои. Позже: канюк, пожирающий мышь, коровы в коричневых пятнах. Я наблюдаю за борьбой солнца с туманом; оно побеждает! Луга отливают золотом. Несмотря на «Базель, оставайся чистым!» [1] , выбрасываю яичную скорлупу в окно. Там все равно не Базель. Йозеф надел соломенную шляпу. Мои ноги в черных шерстяных чулках понемногу отогреваются.
Женева. Мы переезжаем границу. Небо за нами ослепительной белизны — как сияющие покрывала! Наша машина радуется; она подпрыгивает. Рона зеленая, как ели. Коровы в высокой траве; как будто купаются, видны только головы. На всех стенах и оградах требования, чтобы «янки» покинули Вьетнам, или указатели: «Антиквариат». Французские городки совсем как во французских фильмах, однако без захватывающего действия; они напоминают не романы, а телефонные справочники. Повсюду люди с длинными багетами. Какой-то мужчина чинит крышу. Сдается мне, воскресенья здесь выглядят совсем не как у нас.
Одиннадцать часов. Куда ни посмотри: Лион. Бесчисленные, огромные жилые кварталы. Пугает, как складывают людей: как древесину, как что-то, что складируют, чтобы потом было удобно уничтожить. Хуго свистит на два голоса, но это никого не удивляет. За окном промышленность. Мы обгоняем немца, который во время езды высовывает язык, как рисующий ребенок; когда он сворачивает влево или вправо, он, возможно, сдвигает его в левый или правый уголок рта.
Мы едем, едем и едем. Шоссе выглядит так, как я в детстве представляла себе Млечный путь: прямая, сверкающая лента к небу — в данном случае, к морю. Время от времени заправка, замена масла для машины; для нас кофе. Теперь только низкорослые деревья, Йозеф обращает на это мое внимание. Я вижу черные, острые кипарисы; до сих пор я видела только нарисованные — пока что они мне нравятся больше настоящих. Дует мистраль, все в движении, полощется на ветру, танцует. Машины с прицепами-фургонами заносит. Жарко. Я сняла чулки и ботинки. Виноградники: бесконечны. Вдали — как во сне — возвышаются две горы; я принимаю белизну вершин за снег, Йозеф объясняет, что это известняк. Небо сияет. Ни облачка.
Остановка в Авиньоне. Йозеф показывает мне Папский дворец — правда, только снаружи. Дворец грандиозен, он подавляет и мне становится грустно. Я рада, что мы отправляемся дальше.
В Арле в одной витрине висит ужасно фальшивый, грубо намалеванный ван Гог. Мы поглощаем бутерброды и пишем открытки, как упомянутый дядя Рёби или Эмиль. Потом катимся дальше. Я устала, но мысль о том, что скоро увижу море, бодрит и держит меня в тонусе. Рисовые поля, тростник, белые пятна — это соль. Вдали, словно большие раскрытые зонты, пинии. Дикие лошади. Цыганки. Несколько настоящих камаргских домов и несколько подделок, китчевых, для туристов.
В восемь часов вечера мы прибываем в Сент-Мари-де-ла-Мер. Я вылезаю из машины и наконец вижу его: оно темно-синее. Большие волны несут к берегу осколки солнца, но почти у цели лопаются и распадаются в пену; может быть, их убили искры солнца. Однако некоторым волнам, по-видимому, удалось возложить на песок драгоценный груз, песок сверкает, словно полон крошечных драгоценных камней. Я погружаю голую ногу в песок, словно в теплую корицу.
Если бы все эти странные существа, что ведут в глубине свою неведомую жизнь, вдруг поднялись к поверхности, поделили волны, вмешались бы в их ритм, море сошло бы с ума. Теперь же оно здорово: только ветер, небо и солнце или луна изменяют его.
Коренастая, глупая на вид семейная пара — он в плавках под тигра, она в бикини — затаскивают в воду большую черную собаку; она должна поплавать. Они снова и снова тянут удивленную псину в море и толкают в волны, но она не может понять, чего от нее хотят, непонятливо смотрит на широкую водную гладь, выбирается на берег и отряхивается. Собака мне симпатичнее хозяев.
Как белые слезы, падают с неба чайки, вороны юга; их отчаянные крики ужасают меня. Потом я вижу двух цыганят; в традиционной позе, с гордо поднятой головой, они вышагивают вдоль берега. (Я спрашиваю себя, происходит ли наша плохая осанка, наше сгорбленное ковыляние от школьной скамьи, от сидения за партой, за рулем, в кино? Как я позже установила, ни один из них не ходил в школу; у их отца нет машины; они не знают о кино и никогда не будут сидеть в офисе. Они рыбачат, продают всякую всячину и при этом поют). У старшего паренька в ведре три рыбы; их животы того же цвета, что и темное море: лиловое и серебристая бирюза.
Пока я полностью отдаюсь созерцанию моря, Йозеф давно запрыгнул в воду, совершил заплыв и, стуча зубами, вернулся; его волосы топорщатся в порывах мистраля, как мокрые перья. Хуго смеясь шлепает Йозефа по ногам, они похожи на двух чужеродных, покрытых песком зверей. Йозеф наклоняется и выкапывает из песка несколько мелких крабов; они выглядят как крошечные чудища на детских рисунках. Потом мы отправились искать ночлег.
Жил да был петух по имени Ойген, который думал, что его гребешок это корона, и называл себя королем. Куры и другие петухи смеялись над ним и не думали его почитать и служить ему, что страшно его злило.
Он начал учить язык людей, а когда выучил, вышел на улицу и крикнул: «Я король!» Люди сильно испугались, ведь они никогда еще не видали говорящего петуха, и сказали: «Ты не только наш король, но и наш бог», что необыкновенно польстило петуху, а настоящего Бога разгневало.
Ойгену хорошо жилось у людей; они почитали его и хорошо кормили. Но поскольку он был не богом, а всего лишь петухом, возжелал он страстно курицу по имени Тимьянка и стал отцом. Люди поначалу немного смутились, но быстро опомнились и стали говорить друг другу: «Он удивительный бог, он не чурается любить обычную курицу».
Когда приблизился смертный час, петух очень удивился и прошептал: «Но я же бог! Разве бог может умереть?» Да и люди были поражены, увидев его таким бледным и больным, но опять быстро опомнились и стали говорить: «Он удивительный бог, он не чурается умереть, как мы».
Но тут великий гнев обуял настоящего Бога и он запретил смерти забирать Ойгена. Петух жив и теперь, иногда выходит на улицу и говорит: «Я ваш бог», но люди лишь изредка проявляют к нему интерес. Он внушает им отвращение. Поговаривают, однако, что куры и другие петухи иногда шушукаются, будто он и правда бог, ведь они никогда еще не видали петуха, который бы жил вечно. Недавно, когда он ковылял по Ратушной площади, они разразились криками «Ура».