– Ваше здоровье…
Мужик и парень мгновенно подозрительно переглядываются. Пьер пьет с трудом, чувствуя, что сказал не то. Мужик выливает остатки водки в стакан, который оказывается на удивление таким же полным, и молча, с наслаждением пьет.
Они выходят из подъезда, Пьер останавливается проститься, но собутыльники молча расходятся в разные стороны, как незнакомые. Пьер направляется вниз по улице, его заносит. Он стоит, пытаясь собраться, понимая, что пьян. Выпрямив спину, он идет осторожно, как будто проглотил аршин.
На сцене Большого – танец маленьких лебедей. Кира Галкина – одна из четырех.
Зал полон. В амфитеатре Пьер спит в кресле. Он всхрапывает и просыпается. Соседи недовольно косятся на него. С неприступным видом он оглядывается по сторонам, делая вид, что храпел кто-то другой. Маленькие лебеди скрываются в кулисе под овацию.
У служебного входа толпа поклонников встречает балерин. Солистки выходят с охапками цветов в руках. Пьер проталкивается к Кире, бормочет слова восхищения:
– Изумительно!.. Я пытался купить цветы, но оказалось, что в Москве это непросто…
– Извините, я тороплюсь домой…
– Я могу вас проводить?
Кира пожимает плечами:
– Я живу в Сокольниках. Это довольно далеко.
– Тем лучше…
Они подходят к метро “Проспект Маркса”. Пьер оглядывается:
– Может быть, зайдем куда-нибудь поужинать? Или хотя бы выпить по стакану вина…
– Куда? Двенадцатый час, все закрыто… Есть, конечно, ресторан ВТО, театральный… Но мне домой надо.
Они едут в метро. В вагоне пусто – трое парней, усталая женщина со спящим на ее руках ребенком и пара пожилых дачников в лыжных костюмах с кучей корзин и сумкой, из которой торчат саженцы.
Пьер говорит, одушевляясь:
– Бессмертие Мариуса Петипа – в его женских ансамблях, в женском соло. Он прекрасно знал, что с мужчинами у него получается хуже, и не стеснялся просить Иванова поставить мужской танец в его балете…
У Киры глаза закрываются, она слушает со смутной улыбкой на губах.
– Четвертая картина в “Лебедином” – когда двадцать четыре девушки на полу одновременно поднимают руку и встают – это изумительно! Русский кордебалет – это сама женственность. Такого кордебалета нет нигде – ни в Париже, ни в Англии… Вам понравилось в Лондоне?
– Совершенно не понравилось, – говорит Кира, не в силах сдержать зевоту…
Они идут по темной пустынной улице в Сокольниках.
– Вкусно, конечно, офигительно, – вздыхает Кира.
Пьер смеется:
– Во всей Европе хуже англичан едят только голландцы! Я люблю Лондон, но найти там приличный ресторан…
– Ну, не знаю… Фиш энд чипс в любом пабе – такая прелесть! Код – это, кажется, треска? А пюре на сливках… Вот мы и пришли.
Она останавливается у подъезда.
– Так вы в восторге?
Она задумчиво качает головой:
– Я не люблю чувствовать себя бедной родственницей.
– Да ведь вас там на руках носили!
– Все было шикарно – цветы, овации, магазины… Все равно они считают нас какими-то плебеями. Они этого не говорят. Но чувствуют свое превосходство… А в чем? Я не считаю себя хуже. В конце концов, на сцене – я, а они – в зале…
Пьер слушает с изумлением, потом тихо смеется:
– Можно вас поцеловать?
Кира усмехается:
– Вы всегда торопитесь?
И, сделав ручкой, исчезает в подъезде.
На Кузнецком мосту Пьер останавливается и читает надпись на мраморной доске у входа: “Комитет государственной безопасности СССР. Приемная”. Он нажимает на звонок.
В кабинете со светлой казенной мебелью – два стола, стулья, шкаф со справочниками, зеленые казенные занавески – сотрудник в штатском записывает за Пьером.
– …В сорок первом году он был еще жив и сидел в лагере в Дже… Джезкана…
– В Джезказгане? Это Казахстан… Номер лагеря знаете?
– Нет…
– Откуда сведения?
– От… дальних родственников.
– От кого конкретно? Родственники здесь или за границей?
Пьер мнется:
– Я точно не знаю… Мне сказала мама, она очень просила его найти…
– Ну, хорошо, разберемся. – Сотрудник откладывает ручку и внимательно смотрит на Пьера. – Николай Кузьмич Чухновский просил вам помочь… А как вообще ваше настроение?
– Хорошее настроение.
– Как вам живется в Москве? Проблемы есть? Помощь не нужна?
– Все хорошо. Интересно…
– А ваши товарищи? Мы знаем, что вы – коммунист, но у вас там есть стажеры из буржуазной среды. Как они чувствуют себя в СССР?
– Пока что – все замечательно…
Сотрудник усмехается, пишет на бумажке, протягивает Пьеру:
– Вот мой телефон.
– Анатолий Александрович?
– В случае нужды – обращайтесь…
Ранние сумерки в конце октября. Ветер срывает последние листья с голых лип. Кира, Пьер и Успенский идут по переулку. Кира держит под руки обоих кавалеров.
– Сейчас-то полегче, – рассказывает фотограф, – отпустили вожжи после фестиваля. И в райкоме комсомола нашлись чуваки, помешанные на джазе. Надыбали подвал у “Мосэнерго”, пацаны из архитектурного его отмыли, картинки пришлепали. Всё, теперь – джаз-клуб.
– В “Комсомольской правде” было написано, что джаз – это орудие американской пропаганды, – пожимает плечами Пьер. – Я сам читал…
– Как французу объяснить? У нас джаз уже не запрещен, но еще не разрешен.
– Как это понять?
– А никак. Страна Лимония…
Кира и Пьер смеются.
– А что они играют?
– Эти лабают только фирму – бибоп, фанки…
– Это все сейчас в моде в Америке, – замечает Пьер.
– А есть чуваки – и штатникам дадут прикурить. Один Лешка Зубов чего стоит…
– Обожаю Лешку! – мечтательно говорит Кира. – Просто Джерри Маллиган…
Пьер рассказывает:
– Я полгода в баре играл на Монпарнасе. С нами черный парень работал, на контрабасе, классный… Он сейчас в Америке, играет в Бронксе.
– А вы что играли?
– В основном бибоп… скромно. У нас было трио – ударник, контрабас и фортепиано….
– А ты играл на фоно? – интересуется Кира.
– А что? Заметно?
Она смеется.
– Кирка, журнал опять забыла?